Раны Армении
Шрифт:
Отец и мать твои стоят передо мною, радуются, ликуют, зовут тебя, венец и венок, свет и цветы на тебя нисходят — украсить тебя, цари и подвижники вышли тебе навстречу — все я вижу, среди всех ты блещешь, как солнце, — но что за скорбный голос доходит до моего слуха, что за плач и вопль раздаются? Где твоя Назлу? Где твои милые дети, тобою оставленные? Уходишь — и даже не спросишь.
Но что это за камни оббивают, раздирают мне колени?
Нет, — горе мне и жизни моей, — это ты на небе, а я, несчастный, на земле, в этом суетном мире, в этом мрачном аду, в этом ущелье тернистом. Я — без тебя, Муса — без Агаси, тело — без души, пустой труп, — а где же ангел его?
Я провел жизнь с тобою — без тебя да не будет ее. Рядом с тобою взошло мое солнце, — передо мною твое зашло. Это дыхание превратится в огонь — оно сожжет меня. Эта земля превратится в ад — истерзает меня. Да будет это тело, уже мне не нужное, тебе в жертву принесено, — тебе! Зачем меня оставил — а сам уходишь? Зачем меня хоронишь — а сам улетаешь?
На земле вместе мы услаждались, в колыбели и на поле был ты спутником моей жизни, любимцем моего сердца — я был задушевным твоим другом.
Если отец и мать не рыдают над тобою, если родственники возлюбленные не стоят над телом твоим, неужели же твой несчастный Муса, сын, тобою взлелеянный, тебя в дорогу отправит, а сам утешится, тебя предаст земле, а сам не пойдет
Нет, нет, клянусь святым твоим ликом, которого никогда уже не увижу, — иди в рай, а меня веди в ад, веди, говорю, — а этот мир меня уже удержать не в силах. Плотские глаза мои тебя не видят, но ведь духовный мой взор — будет открыт.
Родимый ты мой! Ежели и в небесах не смогу я обхватить тебя, обнять, говорить с тобою, сидеть возле тебя, то все же буду видеть, как над тобой витают ангелы, как предаешься ты в раю созерцанию, как свет нисходит на тебя. Лишь бы увидеть тебя, Агаси-джан, — а там пускай хоть меч в сердце, — я возрадуюсь, пускай хоть огонь зажгут над моей головой, — я возликую. Уведи, уведи меня, своего друга, — а не то я сам пойду, чтобы от тебя не отстать… Ах!..
— Ах, чей голос слышу? О, люди, возьмите камни — побейте меня, возьмите меч — разрубите меня на куски! — раздалось вдруг из толпы — и словно гром грянул.
— Муса, сын мой! Сперва меня убей, похорони, о пропавший мои сын, истерзавший мне душу, измучивший сердце, — пожалей старика-отца. Эти седины в жертву тебе принесу, дитя ты мое! Дай же мне хоть дыхание твое услышать! Ах, горе мне и моей жизни! Муса… Агаси… Небо, обрушься, земля, разверзнись! Гасан-хан, ад, ад — возьмите меня, поглотите меня!
Муса-джан, дитя мое, ты оставил меня, — так вот тебе… Мне ли засыпать тебя землей, моим ли иссохшим рукам тебя хоронить? Пока я не сошел в землю — дадут ли тебе место на небе?
Счастливый путь, родные вы мои дети, счастливый путь!
Вы сожгли меня любовью, а я вот этим мечом исторгну душу, вам отдам ее, а тело — земле, чтобы с вами вместе радоваться перед престолом всевышнего, вместе ликовать или вместе мучиться, вместе страдать. Счастливый путь к родителям вашим!
Так сказал несчастный. Сверкнула шашка, кровь хлынула, загремел гром, день померк, затрещали ружья, гробы подняли, шаракан был пропет, — и верхняя канакерская церковь в один и тот же день приняла двух отцов и двух сыновей вместе — и до сих пор хранит их в святом своем лоне, чтобы явить в день суда и удостоить их славы.
Могил и не сыщешь, наши сыны Далеко, в забвенье погребены. Сами мы немы. Неправ ты, мир, Через тебя стал народ наш сир, Сколько многих отнял, а все не сыт. Нет часовни там, где их прах зарыт. На память и памятник не встает, Чтоб их имена поминал народ. Ты, нежная Муза, меня сожгла, Растрогала сердце и сил придала. Ах, дай мне пожить. Пускай я умру, Когда о народе слезу отру. О, милая Муза, время пришло Отдать Агаси под твое крыло. Его подержи в заложниках ты, Пока не исполню своей мечты, — Чтоб стал я славен в народе моем, Чтоб мне потом не сказали со злом: — «Бессовестный сын, стыда в тебе нет, На нашей земле жил столько ты лет, — Не наша ты кровь — ты нас не жалел, Про кровь пролитую сказать не хотел». О нет, Агаси! О, Муза моя! Всегда об одном лишь думаю я: В одном мое счастье, гордость и честь, Чтоб жизнь народу в жертву принесть, Чтоб вам явиться с открытым лицом,— Вашей могилой клянусь я в том.Конец третьей части.
Эпилог
Словно слетевший с неба разъяренный дракон [194] , — свесив голову, одним концом в спокойном Севанском озере, другим на рыхлом берегу реки Араке, — топча, разрывая, руша на пути своем горы и ущелья, потная, с пеной у рта, со всклокоченными, взъерошенными волосами, разнузданная, шалая, с пастью, полной песка, каменьев и мусора, фыркая направо и налево, размывая, разламывая ложе свое и берега, кроша их и разжевывая закинув одну руку на черное, мрачное, мглою объятое, уступами изрезанное, обнажившее грудь свою и брюхо, украшенное деревьями и кустарником ущелье русла своего, другую засунув снизу под узкий сухой печальный Какавасар [195] и стремительно из-под него вырываясь; пыхтя на бегу, рыча, улюлюкая, огнем, мечом, пламенем, ломом откалывая верхушки камней и утесов, вбивая их себе в брюхо, сшибая каменные глыбы и уступы, сверкая молнией, с визгом, треском, громом и грохотом; обдирая, общипывая низкие берега, ужасом охваченную землю, терзая ее и сама терзаясь, все живое и неживое, — людей и скот, — ударяя оземь; поражая, глуша до одурения, бросая в дрожь и трепет, пламенея, пылая, с налитыми кровью глазами, со вздыбившейся гривой, скрежеща, лязгая зубами, шумом и гамом, грохотом, рокотом сотрясая поля и равнины, с огненным мечом в устах, — нахлынув, стремится неукротимая Зангу и врывается в Дзорагех, — с тем, чтобы каждого, кто попирал священную землю Армении, кто разрывал, разорял чистые могилы наших предков, проливал и топтал святую, невинную, праведную кровь наших мучеников, каждого, кто разрушал и осквернял наши богообитаемые храмы и церкви, отнимал и в ничто обращал великолепные наши престолы и города, разорял, с землею сравнивал обиталище нашего лишенного помощи, нуждающегося в хлебе насущном, сиротствующего, рассеянного по лицу земли, потрясенного, полоненного, вырезанного рукой врага и разбойника, разбредшегося по многоразличным странам, гибнущего, бедного, покинутого на произвол судьбы народа, — каждого злого губителя нашего и логово его, дом врага-нечестивца, престол кровопийцы, дворец разорителя нашей страны, его окровавленную крепость, его воздвигнутую на костях башню, его населенное ворами место, его обитаемую зверями землю — разрушить, ниспровергнуть, искрошить, обратить в развалины, перевернуть вверх дном, вниз головою, обвалить камни на камни, стены на стены, развалить до самого основания, поглотить, — и всех внутри находящихся, и снаружи погребенных, гнездящихся наверху и внизу пребывающих — угнать, унести, размыть, изрезать на куски, изорвать в клочья и тем утереть горькие слезы бедной нашей страны, нашего
194
Стр. 278. Словно… разъяренный дракон…— В данном описании наличествуют едва заметные следы культа вишапов (драконов) (как заметил видный арменовед Г. Тер-Мкртчян, 1860–1918). Бурное течение реки вызывало почти те же ассоциации и у других «Быстрая Занга, клубит волны свои, извиваясь между утесами, с которых низвергаются водопады; далеко слышен шум реки, несущейся по камням, великолепное падение воды, дробимой скалами, особенно, когда луч солнца играет в брызгах, отражается в белой струе и гаснет в пене, кипящей внизу». («Записки Е. Лачинова», стр. 363–364).
195
Какавасар— нынешний холм Цицернакаберд в Ереване.
Вот наступает час, когда ночная тьма окутывает землю, и человек содрогается, его кидает в страх от собственной тени; когда иной прохожий бежит бесом гонимый и, до смерти перепуганный, крестится, читает «Верую и исповедую», поминает имена святых и пророков; если случается ему проходить через зангинский мост и подниматься по сухому склону Конда, он трясется всем телом, язык застывает у него во рту: справа — страшная Ереванская крепость и мусульманское кладбище, слева стучат, трещат толчеи и мельницы, а немного подальше встают объятые сумраком купола бань и печальный Дзорагех, лежащий в яме, загнав голоса свои внутрь себя, — а впереди — Шехар, как вдовица, печальная, грустная, с лицом, скрытым траурной вуалью, — и все словно уходит постепенно в бездну, утопает по мере того, как путник подымается вверх. А вдали, на крышах домов визжат, воют, лают, шумят и умолкают снова, сперва тонко, потом все сильней завывают, испускают из носов своих жалобный, нагоняющий ужас визг и ноют недремлющие собаки, между тем как на верхушках остроконечных гор и холмов или у их подножий умирающие с голода волки, почуяв запах добычи, пускают в ход свои ненасытные глотки, свои пеной покрытые пасти, воют и визжат, как собаки, чтобы их обмануть, подкрасться поближе, забраться в жилье или хлев и задрать, разорвать, задушить, растерзать либо их самих, либо какого-нибудь невинного ягненка, какого-нибудь молочного телка, заблудившегося по пути к дому, либо ни в чем не повинную добродетельную корову, отставшую от стада и притулившуюся где-нибудь на улице или под камнем, либо тощую клячу, либо ожеребившуюся кобылу; или же найти и сожрать притомившуюся, спокойно себе лежащую, безмятежно жующую свою жвачку овцу, а не ее — так другую какую-нибудь, много за жизнь потрудившуюся, изнуренную, обиженную своим хозяином, выгнанную из дому, пощипывающую и жующую тут и там сухой хворост да острые колючки, хлопающую шелудивыми ушами, истомленную, возненавидевшую свою горькую жизнь, беззубую, бесхвостую, безъязычную скотину — какого-нибудь жалкого осла, — набредя на него, сначала поиграть с ним, попрыгать, напомнить ему его молодость, чтоб он развеселился, настроил бы свой саз, — а потом сделать свое дело: слопать беднягу без остатка. В то же время из ущелий, из расщелин в скалах, с их вершин, с самого края утесов, из-под кустов, из мелколесья, с равнин, пустынь, из потаенных логовищ, смешиваясь, раздаются страшные, в ужас приводящие голоса — где разъяренного медведя, где хитрой лисы или трусливого шакала, где свирепой гиены, где какого-нибудь пропащего зайца. Все они кричат, мурлычат, ревут, пищат, визжат, завывают, мычат, блеют, орут всячески, а бессонные петухи — бдительная охрана хозяина — в страхе, в ужасе, кстати и некстати встряхиваются, хлопают крыльями, из узких своих горлышек испускают пронзительные звуки, — поют где-нибудь в глубоком овраге, в яме, на возвышенье или крыше, прислушиваются и снова громко поют. Теперь слышится еще и голос русского солдата: между тем как персидский караульный сарбаз молчит, словно только что вышел из могилы, словно попал он в лапы дьяволам, и связали его по рукам и ногам, и видит он перед собою обнаженный меч, как преступник, приговоренный к смерти, рта не раскроет, не пикнет, если даже и душу погрозятся отнять у него, — русский солдат, глубоко, до самого носа надвинув черную меховую папаху, закрыв ею глаза и брови, тяжело, медленно, тихо, бесшумно шагая, потирая глаза, зевая спросонья, высовывает из темного угла или из-за будки свою голову и глухим, глубоким, жутким, запавшим внутрь голосом выкрикивает: — «Слушай!» или «Хабардар сар-гесаб!»
Ветер с одной стороны, а вьюга и борей — с другой, подобно разъяренному палачу, гонят перед собою с горных вершин и из ущелий, словно больно хлещущей плетью, кнутом, пушкой, копьем, — пыль, песок, землю, сухой навоз, мусор, выметают их из ям, бьют по стенам, срывают с земли, ударяют о скалы, ломают деревья, выдергивают травы, разрывают землю, сшибают друг с другом ветви, стены, доски, стучат, хлопают, то ударят камнем вот об этот утес, то хватят кулаком или ладонью по макушке вон той горы, лупят, колотят; и стоит лишь вдохнуть воздух или открыть глаза, обеими руками вбивают тебе в рот и ноздри целую кучу земли и песка, так наполняют, что нельзя продохнуть, забивают нос, смыкают, слепят глаза и жужжат, свистят под самым ухом, подобно пушечному ядру или острой стреле, потом повертываются обратно и так хлещут тебя в лицо, что в потемневших глазах у тебя искры сверкают; и вот ты одурел, потерялся, онемел, оцепенел, превратился в камень и стоишь, словно застывший, а твой незримый враг уже снова пустил коня вскачь, снова, пламенея огнем, стремится достичь гор и ущелий — гуляет, гремит, грохочет, гудит, скрежещет, трещит, бесится, вскидывает пену, хрюкает, ревет, трясет головой, глядит, по сторонам и наконец смолкает.
Ослепший, дрожа всем телом, потеряв рассудок, словно очнувшись от глубокого сна, ты в страхе и трепете подымаешь голову и осматриваешься: в каждом рве, в каждой яме, в каждой щели, в каждой темной дыре, там и здесь, и вдали, под деревьями, в садах, на верхушках гор, на берегах Зангу — всюду сильный огонь абрикосовых дров; яркое пламя пылает, словно огненный столб, как бы мечом разрезая ночную тьму; черный чад, густой дым, искры, яркие молнии подымаются вверх, озаряют ущелье и небо, открывают и закрывают вновь ужасающие лики черных, объятых мраком впадин, пещер с отверстыми пастями, извивающихся наподобие змей расщелин и нависающих, словно дьяволицы с выпущенными во все стороны когтями, со всклокоченными волосами, свисающими косами, обнаженным лоном и раскрытыми грудями дерев, острозубых, в ужас повергающих скал выставивших свои дьявольские лица, стоящих бесстрашно, бестрепетно, острых, торчащих плечом к плечу, щека к щеке, сливших уста с устами, распахнувших свои полные мрака пазухи, — и снова, будто в припадке безумия, набарахтавшись, наколотившись, наметавшись туда и сюда, еще поскрежетав и полязгав, сами собой смыкают глаза, умолкают, затихают бездыханные, безмолвные.
Хозяйка лавандовой долины
2. Хозяйка своей судьбы
Любовные романы:
любовно-фантастические романы
рейтинг книги
Прогулки с Бесом
Старинная литература:
прочая старинная литература
рейтинг книги
Хранители миров
Фантастика:
юмористическая фантастика
рейтинг книги
