Раны Армении

Абовян Хачатур Аветикович

В это время, в этот страшный час, когда порою и небо начинает бушевать, крушит горы, взрывает облака, со всех сторон хлещет землю жгутами молний и дробит ее, — тогда и Зангу, ужасная Зангу, сбоку тоже шумит, ревет, слабыми руками и ногами своими нетвердыми бьет по камням, подымает водяную пыль и туман и мычит и смешивает все: завывание ветра, гром небесный, треск скал, грохот гор, гул ущелий, шум деревьев, рев пещер, стук толчеи и мельниц, гудение земли, гул домов, потрескивание стен, крик, визг, писк, лай, звонкие голоса собак, волков, медведей, караульных, петухов — со своим зычным голосом, сгущает его, вбирает вовнутрь и опять через минуту выдувает, рассеивает на тысячу сторон, снова вкладывает язык в уста гор, ущелий и скал, снова дает им дыхание, чтобы они вторили сладкому ее голосу, сопровождали его, и, предавшись своему адскому пиру, плясали, хлопали в ладоши, выжали, кричали, галдели, пировали, ликовали!

В такое

время, если, не приведи бог, случится неизвестному прохожему подыматься на плоский верх Конда или же спускаться с Апранкапоса [196] , чтобы перейти через Зангу, в глазах его мутится, голова кружится, и мнится ему, что обрушилась на него целая огромная гора. Ни впереди себя, ни сзади не видит он ничего. Окаменелый, одеревенелый, останавливается он и стоит на месте, застыв, как вкопанный. Словно в сновидении, откуда-то издали, из глубины, донесется до слуха твоего глухой грохот, и подумается тебе, что небо, солнце, луна, звезды столкнулись друг с другом и сами, дробя, раздробились, ломая, разломились и с шумом и громом разрывая и разрываясь, попадали стремглав, — и бездна, ад, рай, преисподняя, ангелы, дьяволы, серафимы, херувимы, сатаил, сатанаил — потрясенные, бледные, с мечом огненным, с шашкой пылающей, с тучей и молнией, низвергаются вниз, падают, чтобы покончить с миром и уготовить место для последнего суда, чтобы сошел на землю престол божий, и воссел судия и потребовал к ответу нечестивца, думающего, что мир принадлежит ему, и что может он делать все, чего только не захочет, — как смущены бывают душа и сердце бедного прохожего, с земли устремляется он в небо, он видит свой конец, и в порыве покаяния припоминая прегрешенья свои, отирает с лица кровавый пот, в то время как перед ним уже открывается Канакер либо равнина Норагеха.

196

Апранканос — т. е. пещера сокровищ, находится под большим садом Аповенца. Канакерцы рассказывают, что как-то один пастух шел домой с навьюченным ослом, — и вдруг видит, что перед ним открывается какая-то дверь. Входит и видит, — да увидит твой глаз добро! — так много алмазов, жемчуга, золота, что не счесть. Наш счастливый хозяин ишака высыпает навьюченную на осла золу, наполняет хурджины до краев алмазами и уходит. Пройдя немного, он вспоминает про свою палку. Глаза свои еще не насытив, из-за этой палки возвращается он в пещеру, но как только захотел выйти, видит — двери нет. Он здесь, среди алмазов, оплакивает свою черную судьбу, а жена ждет его дома. Неразумному ослу откуда знать, что на нем навьючены алмазы, а не мусор? Когда кряхтя пришел он домой и, развесив уши, встал перед дверью, у доброй хозяйки все внутри оборвалось, как увидела, что ее любимого мужа нет. Чуть было и ишака его не прогнала, как вдруг что-то на нем сверкнуло. Такому ослу иной подарил бы царство, но у нашей хозяйки не было царства. В жизни своей даже мужа не целовала так крепко, как нашего господина ишака поцеловала: взяла за уздечку, пригласила в дом. Осел, удивленный такой любовью, обрел дар речи и все, что произошло, рассказал. Да смилостивится господь над пастухом и да ниспошлет каждому христианину подобное счастье.

Наши сельчане рассказывают и то, что именно здесь, однажды вечером возвратясь с базара, увидели люди, что дед Апов, о добрых делах которого до сих пор тысячи уст твердят, лежит при смерти. Дом был полон гостей, приехавших на свадьбу его сына, когда на плечах внесли тело отца. Свадьба обернулась трауром. Говорят, будто отравили его. (Примеч. автора).

2

Была именно такая ужасная ночь, когда Арутюн Аповенц, один из благородных обитателей Канакера, вышел из Апранкапоса, вышел в свой обширный сад, увидел, что садовники спят и, пожалев нарушить их сон, решил сам верхом на резвом коне доехать до Горгочана, либо поехать к каналу — посмотреть, отчего перестала идти вода.

Такой мрак окутал землю, что ткни человека пальцем в глаз, он и не приметит тебя. Но если бы даже все камни пораскрыли свои пасти, все равно не смогли бы они его испугать, — такое бесстрашное сердце было у нашего храброго гайканца. Что тюрк, что армянин, — все и сегодня подтвердят, что перед его сердцем, перед его языком не устояла бы и гора.

Наш храбрец проехал по верхнему краю садов и доехал до верхушки Горгочана: с этого места как раз отводилась, вода. Заметил, что и здесь воды убыло.

Тогда он направился к каналу, намереваясь пустить воду, но едва объехал верхнюю церковь, как оглянулся назад и застыл на месте. Что это было за место, он не мог узнать. Хотел вернуться обратно, но не решался, считая это для себя постыдным. Налегает на коня — конь прядет ушами, фыркает, бежит назад… Кругом все было окутано

мраком и тьмою, но шатер церкви блестел, сверкая, как солнце.

— Святая богородица Мария, к тебе взываю! — сказал благочестивый армянин, сошел с коня, привязал его в сторонке и крестясь вступил на кладбище.

— Господь да упокоит ваши души, усопшие праведники! — сказал он и вошел во двор церкви.

С тех пор, как закатилась звезда Канакера, из доброй тысячи его когда-то богатых домов осталось не более сорока, да и то бедных, жалких, нуждающихся в хлебе насущном. Эта святая церковь пребывала тоже в запустении. Богослужение совершалось там один раз в год, только в праздник пресвятой богородицы. Поэтому двери и двор ее оставались всегда открытыми.

Арутюн отвесил несколько земных поклонов, перекрестился, хотел было приложиться еще к алтарю да и идти по своим делам, как вдруг его словно за рукав дернули. Оцепенев, он остановился на месте и вдруг услышал детский голос. Он подумал, что ему пригрезилось или почудилось. Прислушался еще, — другой голос донесся до его слуха. Он слышал явственно, как ребенок рыдает, повторяя сдавленным голосом:

— Мама, дорогая мама, открой глаза, — пострадать бы мне за тебя! Зачем ты нас привела сюда? Ведь эти мертвецы нас съедят… Кто нам поможет, если и ты спишь, глаз не открываешь? Вставай, пойдем домой, довольно ты наплакалась, довольно. Не погиб же наш отец, он вернется опять, — чего ж ты так тоскуешь? Похорони нас, мама-джан, лучше зарежь, в воду брось, а то разбойник придет и уведет нас. Что сделаешь ты с нами в этой пустыне? Мама, мама, — за это милое лицо твое мы в жертву себя отдадим! Почему ты не молвишь ни слова? Разве мы не твои дети? Что мы сделали, что ты так рассердилась на нас? Мы никогда больше не огорчим тебя, родная наша, только ты нас люби, держи при себе, не сердись больше на нас…

Ах, в такую ужасную ночь чье сердце не растрогалось бы, не сожглось бы при звуках этого голоса? Эта мать была Назлу, о мой любезный читатель, — это ее дети убивались в горе. Если и у тебя есть сердце, ты не скажешь, что подобная история вымышленна. Любовь, святая любовь, как бальзам оживляющая сердце человеческое, но и режущая, как шашка, — чего только она не совершит? Какое пламя может согреть сердце, лишенное любви? Какая вода способна залить, загасить пылающую любовью душу? Сердце, раненное любовью, не побоится ни могилы, ни вора, оно не знает ни страха, ни боязни, оно не отвратится ни от меча, ни от воды. Чем больше любовь, тем слаще страдание. Что устоит перед любовью? Чего же ей бояться смерти? Когда лишаешься ты возлюбленного, земля раскрывает пасть и пожирает тебя, камни втыкаются в глаза твои, как копья, дыхание твое превращается для тебя в огонь, сжигает, испепеляет тебя, тело твое становится тебе могилой, сердце — адом, глаза — морем крови, голос — грозой и громом, вихрем и бурей, — ах, могла ли Назлу остаться без Агаси, не исполнить слово свое, обет, ему когда-то данный?

Заветное желание истинно любящего — умереть ради возлюбленного, — а возлюбленный Назлу был в земле, — этот царь и господин, этот свет очей всего мира, — так, разве могла она, его лишившись, еще открывать и закрывать очи свои, могла ли сохранить на долгое время свое умершее, ушедшее из жизни дыхание?

Она положила голову свою на могилу, детей подобрала под себя, прикрыла грудью; все вокруг себя озаряла она светом, но милосердное небо еще не благоволило взять к себе ее святую душу, пока не объявится какой-нибудь покровитель у этих невинных детей.

А он-то как раз стоял перед ними. Ничего не узнал, только вздох услышал этот случайно пришедший. Блаженна могила, столь любимая. Блаженна земля, которая так чисто, непорочно примет и в себе схоронит прах двух любящих, и наша земля — сестра неба, — и наша душа — святое божье подобие — с ясным челом предстанут перед богом.

Не стало Агаси, не стало и Назлу, а покровителя детям их бог послал. Разве бог попустил бы, чтоб дети его погибли?

И мы когда-нибудь уйдем, и мы, о мои любезные соотечественники!

Скажи, если бы перед твоими глазами была сейчас могила Агаси, неужели ты не вздохнул бы, не помянул его добром, не промолвил бы:

— Как было б хорошо, если б я был одним из твоих товарищей, любил бы свою родину, приносил пользу своему народу, чтобы и меня так же любили, чтобы и мое имя так же славилось в мире.

Сокровища и богатства, честь и отличия, величье и власть — только до края могилы нам спутники, но они — не друзья. Когда покроет холодный саван очи твои, — вдохновенным очам твоим в жертву себя принесу, о мой благородный сын Гайка; когда печальный звон проводит тебя в церковь и светлый твой лик покроется смертной желтизною, и сладостный язык твой окоченеет, милое солнце твое закатится, — гроб твой достанется могиле, тело — земле, а душа пойдет на небо, успокоится, — и успокоятся скорбящие, о тебе убивавшиеся, а как и они умрут, уже не будет тебе ни ладана, ни свечей, ни пения церковного, ни обедни.