Раны. Земля монстров
Шрифт:
Справедливости ради стоит отметить, что впечатление это многократно усиливается присутствием четырнадцати детей в возрасте от шести до двенадцати лет, столпившихся в комнате. Червь предоставил им честь присутствовать на церемонии открытия Семидесятой Ежегодной Ярмарки Черепушек, вызвав в дом каждого из них через сны. Ввиду своего, по большей части, юного возраста дети не в состоянии понять всю важность этой чести и потому в нервном ожидании шатаются по огромному кабинету, переговариваясь и трогая то, что трогать им не положено.
Давний слуга мистера Уормкейка – прежде известный как Мозг Замороженного Парламента из Банки № 17,
– Вы только посмотрите на этих прекрасных детишек! – говорит он. – Какие резвые существа!
Для приезжих в Хобс Лэндинг дядя Дигби являет собой пугающее зрелище. Его лицо, как и глаза, мертво, а голова – не более чем сохранившаяся часть трупа, застывшая словно каменное изваяние; но мозг, все еще находящийся внутри, полон жизни, и способность говорить ему дарит голосовой аппарат, расположенный чуть ниже стеклянного купола.
Воспользовавшись тем, что дети отвлеклись, мистер Уормкейк достает маленькую деревянную шкатулку, едва заметную на книжной полке. Он открывает ее и вынимает мясистую нижнюю часть человеческого лица – кусок от губного желобка до изгиба подбородка, который увлажняет неглубокая лужа крови. Конструкцией из шпагатов и шестеренок к куску прикреплен язык. Натянув эластичную ленту на череп, мистер Уормкейк надевает половину лица и толкает язык в рот. Кровь начинает стекать по нижней челюсти и пятнает белый воротник накрахмаленной рубашки. Даже меня – человека, выросшего в Хобс Лэндинге и повидавшего много вещей необычнее этой, – такое зрелище обескураживает.
Джонатан Уормкейк не выходит в свет уже двадцать лет, с тех пор, как обнажился его череп, и я понимаю, что мне первому из тех, кто не принадлежит этому дому, довелось стать свидетелем данной процедуры.
Сегодня мистер Уормкейк умрет, и как священник местной Церкви Червя я обязан провести ритуал, знаменующий конец его жизни.
Никто не знает, как умирает упырь. Кажется, этого не знает он сам, так как покинул норы мальчишкой и не был посвящен в таинства. Сны, дарованные Червем, изобилующие образами отслаивающейся кожи и огромных черных коршунов, парящих в потоках ночного воздуха, наводят на мысль, что конец – лишь метаморфоза. Но у нас нет формулы, с помощью которой можно было бы хоть как-то расшифровать эти сны. А потому ответ на вопрос, что ждет по ту сторону смерти, остается открытым.
Он растягивает губы и шевелит языком, будто примеряет новый костюм и проверяет, как тот сидит. Удовлетворившись, по всей видимости, посадкой новинки, он наконец смотрит на меня:
– Я рад, что вы пришли, особенно сегодня.
– Должен признаться, меня удивило, что ваш выбор пал на вечер Ярмарки Черепушек. Сегодня от постороннего внимания не спрячешься.
Он смотрит на толпу детей, которую дядя Дигби осторожно направляет к большому окну на залив. В их движениях читается возбуждение и страх – тот же клубок эмоций я ощущал, когда был на их месте.
– Я не собираюсь портить им праздник, – говорит он. – Сегодня их день. Не мой.
Не думаю, что это вся правда.
К тому же сегодняшний день знаменует сотню лет со дня его грандиозного появления в городе, а также скорое прощание с нашим миром, потому в его ложную скромность верится с трудом.
– Присядьте, – говорит он, указывая на самое удобное кресло в комнате.
Кресло с высокой спинкой и мягкими подушками, которые обычно ставят в своих гостиных английские лорды. От шахматного столика в углу Уормкейк берет еще один стул, поменьше, и придвигает его ближе, чтобы мы могли говорить свободно. Он медленно опускается на него и вздыхает с вымученным удовлетворением оттого, что тело пришло наконец в покой. Думаю, если бы он все еще имел глаза, то сейчас бы их закрыл.
Дядя Дигби тем временем рассаживает детей на складные стулья, стоящие в два ряда. Она раздает им газировку и контейнеры с попкорном, тщетно пытаясь всех успокоить, и закуски привлекают внимание.
– Говорили ли вы с кем-нибудь из детей после того, как они увидели сон? – спрашивает меня Уормкейк.
– Нет. Некоторые приходили в церковь с родителями, но ни с кем из них я лично не разговаривал. Этим занимаюсь не я, а другие.
– Насколько я понимаю, на некоторых детей сны производят сильное впечатление.
– Быть избранником Червя – почетная, но пугающая роль. Дарованные сны слишком яркие и насыщенные. Для кого-то они могут стать крайне болезненным опытом.
– Прискорбно слышать.
Я бросаю взгляд на рассевшихся детей, пихающих в рот пригоршни попкорна, который разлетается повсюду. От них исходит дикая энергия – потрескивающее живое излучение, от которого встают дыбом волосы, – и чтобы не дать ей пролиться слезами и хаосом, надо быть умелым укротителем. Как дядя Дигби. Самый дружелюбный член Замороженного Парламента долгое время являлся представителем семьи, а также доверенным лицом самого мистера Уормкейка. Многие считают, что без его неизменных усилий отношения между Уормкейками и жителями Хобс Лэндинга давным-давно перешли бы в жестокое насилие. Не все принимали новую церковь в первые годы.
– По правде говоря, я не хочу, чтобы кто-то знал, зачем вы здесь. Не хочу делать из своей смерти представление. Если бы вы пришли ко мне в любой другой день, то все бы заметили, и догадаться о причинах не составило бы труда. Но сегодня все внимание города приковано к ярмарке. К тому же я вижу в этом некую закономерность. Круг замкнулся.
– Простите за вопрос, мистер Уормкейк, но по долгу службы я обязан спросить: вы решились на этот шаг из-за смерти Девушки-Орхидеи?
Он бросает на меня мрачный взгляд. Конечно, считать эмоции с голого черепа невозможно, да и губной протез не способствует экспрессии, но тяжесть, с какой на меня обрушился его взор, без сомнения, указывает на раздражение.