Раны. Земля монстров
Шрифт:
За воротами его ждали радостные вопли друзей.
И прежде, чем кто-либо из них успел что-то сказать, бледный маленький упырь Слипвикет бросился бежать вниз по волнам зеленой травы. Не медля ни секунды, двое друзей нырнули за ним в высокую траву, в лунном свете походившую на волнующийся океан. Несомненно, восторг их был молчаливым: причина тому – серьезность совершенного преступления. И Уормкейк сдерживал вопль восторга, бьющийся в легких.
Но то был бунт, настоящий бунт. Они отвергали правила, установленные родителями, и наслаждались нарастающим возбуждением. Даже Стабблгат чувствовал, как оно раскаляет его поросшую мхом душу.
Разумеется,
Сон Червя я увидел в 1944 году, в двенадцать лет. Ярмарка Холодной Воды не проводилась уже тридцать лет – с тех пор, как случилась та кровопролитная ночь, о которой рассказывает дядя Дигби. А больше Хобс Лэндинг ничего не праздновал. Но в тот год – хотя мы того еще не знали, – на свет появилась новая традиция: Ярмарка Черепушек.
Я был шестым. Я слышал о снах других детей и поэтому понимал, хоть и весьма отстраненно, что он может присниться и мне. О сне было известно одно: родители боялись его до ужаса. Они знали, что это как-то связано с кланом Уормкейков, и этой связи было достаточно для опасений. В 1944 году Уормкейки мирно – по большей части – жили в особняке уже как тридцать лет, но многие жители города считали их воплощением зла. Почти каждый родитель был на той Ярмарке Холодной Воды, и о прощении не могло быть и речи. А тот факт, что Девушка-Орхидея приезжала в город и ходила в те же самые магазины, что и остальные, все только усугублял, насколько я понимаю.
– Посмотрите, какая важная, – говорили все. – Думает, она – одна из нас. У ее мужа хотя бы хватает совести не показываться из своего ужасного древнего особняка.
Я и мои друзья были слишком юны, чтобы обременять себя страхами и предрассудками взрослых. К тому же Девушку-Орхидею мы считали красавицей: когда она приезжала в город, через окна и витрины мы наблюдали, как она гордо шагает по Полар-стрит без свиты слуг или друзей. Она всегда надевала яркое красивое платье, кружившееся вокруг ее ног, закалывала волосы, как полагается, и высоко держала голову. Вспоминая это сейчас, я думаю, что так она бросала всем вызов. Мы пытались разглядеть на ее лице рубцы в местах, где должна была раскрываться кожа, но не могли подобраться близко – никогда не осмеливались.
И верили, что тот, кто женился на Девушке-Орхидее, не может быть ужасным. К тому же мистер Уормкейк всегда приходил на школьные спектакли, зимой приводил своих детей на ледовый каток, а как-то раз устроил самую невероятную вечеринку на Хеллоуин. Правда, половина города проигнорировала приглашение, но дети сумели на нее улизнуть.
Мы слышали про Церковь Червя. Соседние города потихоньку обращались, отрекаясь от старого бога и принимая нового, проникающего сквозь плоть. А некоторые соседи одного возраста с нашими родителями, тоже пережившие ту ночь, даже стали священниками. Они бродили по городу в поношенных белых одеяниях, без умолку болтая о том, что плоть есть мясо, как важно очищать от него кость, и еще о многом, что казалось нам странным, но волнующим. А потому, когда детям Хобс Лэндинга начали сниться сны Червя, нас это беспокоило гораздо меньше, чем наших родителей, бабушек и дедушек. Поначалу мы даже завидовали. Кристине Лоденер, которая всего на год младше меня, сон приснился первой. После нее был малыш Эдди Брах. Они сболтнули об этом в школе, и все узнали. Слухи ползли пугающие, но мы хотели, чтобы досталось и нам. Казалось, их посвятили в тайну, окутывавшую Уормкейков, и те, кто не входил в круг посвященных, умирали от зависти.
Я, наверное, завидовал больше всех и при любой встрече с избранными окатывал их своим презрением, говоря, что упыри проберутся в их дома под покровом ночи, украдут из постелей
До тех пор, пока через несколько дней сам не увидел сон.
Говорят, что он для всех разный. Мне казалось, что я вижу сон наяву. Я выбрался из постели рано утром, но было еще темно, и родители спали. Спотыкаясь, я направился в уборную; долго сидел на унитазе, ожидая, пока произойдет то, чего от меня настойчиво требовал организм, но оно все никак не происходило. Помню, как слишком серьезно переживал по этому незначительному поводу. Ситуация меня очень пугала, и я воспринял ее как знак того, что скоро умру.
Я вышел из уборной и направился в спальню родителей, чтобы сообщить о приближении моей неминуемой кончины. Тогда, во сне, я знал, что они посмеются надо мной, и возненавидел их.
А затем почувствовал в животе острую боль, упал на колени, и меня начало тошнить личинками и червями. Их было много. Они не кончались, с каждым болезненным спазмом извергались из меня и шлепались на пол, извиваясь в крови и слюне. Всё шлепались, и шлепались, и шлепались. Когда я смог встать, все тело ощущалось сморщенным, смятым и пустым мешком. Я рухнул на пол и обессиленно пополз обратно в свою комнату.
Утром, как обычно, я спустился к завтраку, и пока папа суетился на кухне, разыскивая ключи и шляпу, а мама стояла, прислонившись к столешнице с сигаретой в руках, я рассказал им, что видел сон, о котором все говорят.
Они оба замерли. Мама посмотрела на меня и спросила:
– Ты уверен, что это тот самый сон? Что ты видел? Что он значит?
– Они устраивают ярмарку. Я должен на нее пойти.
Все было, конечно, странно: я не видел во сне никакой ярмарки. Но знание прочно засело в голове. Таков путь Червя.
– Какая еще ярмарка? – спросил отец. – Нет у нас никаких ярмарок.
– Уормкейки, – ответил я. – Уормкейки устраивают ее в своем особняке.
Родители переглянулись.
– И они пригласили тебя во сне? – спросил отец.
– Не то чтобы пригласили. Червь сказал мне, что я должен прийти.
– Это повестка, – сказала мама. – Именно об этом говорила Кэрол. Приказ.
– Черта с два, – сказал отец. – Кем они себя возомнили, эти уродцы?
– Я должен пойти, пап.
– Ты ни черта им не должен. Никто из нас не должен.
Я заплакал, потому что не мог и помыслить о том, чтобы проигнорировать сон. А еще потому, что почувствовал знакомый спазм и испугался, что изо рта снова полезут личинки. Мне казалось, они извиваются внутри, прогрызают путь наружу через давно мертвое тело. Я не знал, как донести до родителей то, что знал сам: Червь опустошил меня и предлагал наполнить снова. Отказаться от его предложения значило прожить остаток жизни как пустая телесная оболочка.
Слезы полились градом, омывая раскрасневшееся лицо, щеки горели, а всхлипы вырывались слабым шипением. Мама бросилась ко мне и крепко обняла, шепча на ухо то, что обычно в таких случаях говорят мамы.
– Я должен туда пойти, – повторял я. – Я должен пойти, должен. Я должен.
Я смотрю на профили детей, обративших свои маленькие лица к дяде Дигби как подсолнухи к солнцу, и пытаюсь представить себя на их месте много лет назад. За окном пылает закат, над заливом сгущается тьма. Свет в стеклянном куполе дяди Дигби освещает зеленый раствор, и его бледное мертвое лицо окружает розовый нимб.
Должно быть, я видел ту же картинку, когда сидел на стуле в окружении других детей. Но этого я не помню. Помню только страх. Скорее всего, я смеялся над шутками, как и все остальные.