Рапорт из Штутгофа
Шрифт:
— Сколько вас? А долго вы едете?
Мы давали все необходимые объяснения и, как правило, нам отвечали:
— Ну, это ещё ничего. Можно и потерпеть.
Иногда мы слышали, как рядовые солдаты обсуждали вопрос, где бы достать нам ведро воды. Но из этого ничего не выходило: либо не было ведра, либо не было воды, либо поезд трогался, либо солдаты шёпотом предупреждали друг друга:
— Если они увидят, нам несдобровать.
Прошёл день. Мы ехали, останавливались, двигались вперёд, двигались назад, маневрировали по путям… и не получали ни капли воды. Постепенно мы впали в состояние полного отупения. Уже
Мы постарались устроиться так же, как в предыдущую ночь. Кое-кто задремал, но таких было мало. Теперь мы почти не разговаривали. Просто погрузились в тупое ожидание. И уже никто больше не потел, словно вся влага из нас испарилась. Жажду мы теперь ощущали совсем по-другому, нежели раньше: она превратилась в какую-то бесконечную усталость, слабость и безразличие ко всему на свете.
Утром на одной из станций дверь внезапно открылась, и в вагон вошли два солдата СД с несколькими вёдрами невероятно грязной воды.
— Пейте, сколько хотите, но поторапливайтесь, — сказали они.
Мы пустили в ход всё, что у нас было: кружки, стаканы, консервные банки. Мы пили эту грязную воду, пили, пили… И чувствовали, как вода течёт по пищеводу, увлажняет слизистые оболочки и железы набухают, и вот уже пот хлынул из всех пор.
Дверь снова задвинулась. Но теперь мы чувствовали себя совсем другими людьми. В вагон ворвался свежий воздух. Нам захотелось курить. Кое-кому удалось припрятать сигареты и табак. Мы закурили. Едва ли это было разумно с нашей стороны, потому что в вагоне снова стало душно. Но как никогда мы испытывали сейчас потребность подымить.
Поезд снова пошёл и примерно в полдень остановился у перрона данцигского вокзала.
— H’raus, h’raus, los, los! Давай живее!
Мы выскочили на перрон. Немного поодаль нас поджидал обыкновенный автобус. На невысоком откосе стояла группа людей в штатском, которые смотрели в нашу сторону. Тупо и безразлично они разглядывали нас. Гестаповец с лицом профессионального преступника наставил на нас автомат.
— Los, los, быстро в автобус! — скомандовал он.
Мы бросились к дверям.
— Залезайте, залезайте! — кричал гестаповец. Ударами и пинками нас запихивали в автобус. Мы стояли, падали, лежали на сиденьях, а в двери заталкивали всё новых и новых заключённых.
Шофёром был военнопленный-голландец. Как только автобус тронулся, он сказал тем, кто стоял возле него:
— Вы едете в Штутгоф. Но война кончится самое позднее через три месяца.
И он разделил между нами пачку сигарет.
Мы ехали через Данциг и с любопытством смотрели в окна. Многие магазины были закрыты, на улицах стояли очереди, главным образом это были женщины. Мужчин мы почти не видели. Везли нас всего несколько минут. Мы подъехали к вокзалу на одной из окраин Данцига. Отсюда берёт начало множество узкоколеек, пересекающих всю Восточную Пруссию и Восточную Германию. Но, в сущности говоря, это просто вагонеточные пути, каких немало и у нас в Дании.
По этим узкоколейкам ходят небольшие вагончики, в которых взрослый мужчина не может стоять во весь рост. Их тянут специальные локомотивы.
В три таких вагончика запихали полтораста датчан. Если говорить об удобствах и свежем воздухе, то по сравнению с этими вагончиками наши телячьи вагоны были воплощением комфорта. Здесь мы вообще не могли пошевелить ни рукой,
На данцигском вокзале мы простояли не меньше двух часов. Нас должны были прицепить к паровозу, и мы ждали, когда это произойдёт.
Мальчишки из отрядов гитлерюгенда в возрасте от семи до одиннадцати лет взбирались на откос перед вагонами, в которые нас запихнули, и кричали нам в окна:
— Вас везут в Штутгоф, в Штутгоф! Оттуда ещё никто не возвращался!
И при этом они плевали в нас. Тот, кому удавалось попасть заключённому в лицо, очевидно, сразу вырастал в глазах своих товарищей.
Бесконечно долго мы маневрировали по путям, нас подбрасывало и швыряло из стороны в сторону на стыках, и вот наконец мы выехали на магистраль, серпантином извивающуюся по ровной песчаной дельте, кое-где пересечённой рядами аккуратно подстриженных тополей. Два, а может быть, и три часа продолжалось это изнуряюще медленное путешествие в неизвестность. Иногда мы видели небольшие группы военнопленных, которые работали на полях под охраной солдата с винтовкой. Они махали нам вслед, соединяли руки и потрясали ими над головой, выражая свою солидарность.
Когда нас переправляли через Вислу на пароме, мы вышли из вагонов, и многие товарищи воспользовались этим обстоятельством, чтобы напиться прямо из реки. В подобных ситуациях никогда не думаешь о здоровье и действуешь так, как подсказывает обстановка.
Мы снова едем, медленно и невыносимо долго. Ландшафт постепенно меняется. Местность становится гористой, вокруг темнеют еловые леса. Поезд останавливается. Мы выглядываем из окон и видим отряд эсэсовцев с собаками. Чувствуем, что путешествие наше близится к концу. Это Штутгоф.
7. ПРИБЫТИЕ В ШТУТГОФ
Ты что болтаешь в строю, собака, мерзавец, негодяй! Два-три раза хлыст с силой опускается на лицо моего соседа и каждый раз оставляет кровавый след. Огромный породистый датский дог прыгает и опускает свои могучие передние лапы на плечи моего товарища, и забрызганная слюной багрово-белая пасть смыкается на его горле — но не до конца.
— Так, назад! — звучит команда.
Собака послушно отпускает жертву и снова становится рядом с хозяином.
А произошло следующее.
Как только мы, осыпаемые руганью и ударами, вышли из вагонов, наших девушек впервые отделили от нас. Затем эсэсовцы, которых впоследствии мы узнали очень хорошо, построили нас с нашими жалкими пожитками в колонну по пять человек, и вот раздалась команда: «Марш!»
Мы сразу заметили, что справа шёл какой-то высокопоставленный эсэсовец среднего роста; он смотрел исподлобья куда-то в сторону, но видел всё, что делается вокруг. Его тонкие губы были крепко сжаты, а на лице застыла неподвижная гримаса. На фуражке и отвороте мундира была нашита эсэсовская эмблема: череп и кости. Рядом с ним шёл громадный датский дог. Пока мы строились, эсэсовец прохаживался взад и вперёд и бил хлыстом по сбоим высоким сапогам. Он словно ждал случая, чтобы показать, на что он способен, и наконец дождался, когда мой сосед, смешливый копенгагенец, отпустил пару каких— то замечаний и улыбнулся.