Расцвет и упадок государства
Шрифт:
Но если в большинстве западных государств в 1918–1919 гг. эти меры контроля по большей части были отменены, в одной стране — а именно, в Советском Союзе — они стали постоянными. Огромная, но дряхлая царская империя, имеющая низкую обеспеченность территории железными дорогами в расчете на квадратную милю, оказалась наименее успешной в мобилизации своих ресурсов для ведения войны [603] . Сначала вооруженные силы стали испытывать нехватку оружия и боеприпасов, затем ускорившаяся к 1916–1917 гг. инфляция в сочетании с нехваткой буквально всего подготовила страну к революции. Как только в 1917 г. большевики пришли к власти, они с яростью взялись за перемены. Им было недостаточно просто контроля, они запустили программу экспроприации всех средств производства, а также сферы услуг, таких как банки, страхование, транспорт и связь, вплоть до розничной торговли и парикмахерских. Установив также полный контроль над трудом, — в коммунистическом государстве каждое нарушение рабочей дисциплины автоматически рассматривалось как уголовное преступление, — современный «бегемот» целиком поглотил всю экономику.
603
См.: N. Stone, The Eastern Front 1914–1917 (London: Hodder and Stoughton, 1975), p. 144–164, 194–211.
Революция осуществила мечту бюрократа.
604
Анализ коммунистического государства, аналогичный приводимому здесь, см.: Джилас М. Новый класс//Джилас М. Лицо тоталитаризма. М.: Новости, 1992. С. 159–360.
Хотя другие государства не сразу последовали за Советским Союзом, передышка, дарованная их экономике, оказалась временной. На протяжении всего мирного периода социалистические партии повсеместно требовали осуществить национализацию основных средств производства, так чтобы их доходы шли не частным лицам, а использовались всем обществом. Постепенно некоторые их требования начали выполняться во многих странах; в особенности это касалось таких новых отраслей промышленности, как радиовещание, телекоммуникации, воздушный транспорт и электроэнергетика. Дополнительное давление в том же основном направлении иногда шло со стороны правых националистов. Так, Ратенау, совладелец и главный исполнительный директор Allgemeine Elektrizitat-Gesellschaft, одного из самых крупных немецких промышленных объединений, безусловно, не был социалистом. Тем не менее еще до того, как война закончилась, он обобщил свой опыт в «Новой экономике» (Die Neue Wirtschaft, 1918). В книге, которая частично была проектом по усилению государственной власти, частично — превентивным ответом на требование социалистов провести со временем национализацию, утверждалось, что дни неограниченного капитализма прошли. Вместо этого он проповедовал новое партнерство между государством и промышленностью, которое, безусловно, означало увеличение контроля первого над вторым.
Да и диктаторы, которые пришли к власти в Германии и Италии, не нуждались в Ратенау, чтобы усвоить этот урок. И Муссолини, и Гитлер в довольно раннем возрасте оставили свои социалистические склонности. Поняв, с какой стороны хлеб намазан маслом — когда в 1915 г. Муссолини стал интервенционистом, его товарищи социалисты приветствовали его возгласами chi paga («кто платит») [605] — они были вполне готовы петь дифирамбы частному предпринимательству и, в свою очередь, охотно принимали финансовую помощь в ходе борьбы за власть. Придя к власти, они без промедления принялись выполнять свои обязательства перед теми, кто их поддерживал, запрещая забастовки и переговоры между предпринимателями и профсоюзами об условиях труда, расформировывая существующие профсоюзы и бросая в тюрьмы их лидеров. Однако это не означало возврата к laissez-faire начала XIX в.; вместо этого они перешли к мобилизации трудящихся посредством новых государственных корпораций и Deutsche Arbeitsfront [606] . Следующим шагом как для нацистов, так и для фашистов было установление прямого контроля над производством, наиболее известным примером которого был четырехлетний план 1936 г., который в превратил Германа Геринга в экономического царя Германии. Обе страны занялись созданием целого набора отраслей промышленности, находящихся в государственной собственности, в сферах, которые считались жизненно необходимыми для ведения войны, но которые по тем или иным причинам не могли быть привлекательными для частных инвестиций [607] . К их числу было отнесено производство стали, синтетического топлива, резины (которая впоследствии производилась с помощью труда заключенных концентрационных лагерей), и, конечно, знаменитых автомобилей «Фольксваген».
605
G. Seldes, Sawdust Caesar: The Untold Story of Mussolini and Fascism (London: Barker, 1936), p. 46.
606
Немецкий трудовой фронт (нем.). — Прим. пер.
607
О немецком четырехлетнем плане см.: Militargeschichtliches Forschungsamt, ed., Germany and the Second World War (Oxford: Clarendon Press, 1990), p. 273–315; об Италии см.: V. Castronovo, «La strat'egie du conglomerate: l''etat banquier et entrepreneur en Italie,» Entr'eprises et Historie, 1, 1992, p. 13–25; L. Ceva and A. Curio, «Industrie de guerre et l''etat dans l'imp'erialisme fasciste des ann'ees 30,» Guerres Mondiales et Conflicts Contemporaines, 41, 61, 1991, p. 31–50.
Когда разразилась Вторая мировая война, мобилизационные планы 1914–1918 гг. были извлечены из пыльных ящиков — иногда в буквальном смысле слова, поскольку те, кто теперь отвечал за ведение войны, отправлялись за советом к своим предшественникам, которые были еще живы. Независимо от того, был ли режим коммунистическим, фашистским или либеральным, все государства поспешили взять под контроль средства производства или, если они уже обладали этим контролем, усилить его еще больше, введя полицейский надзор на предприятиях и назначив драконовские наказания для «бездельников». Можно даже утверждать, что такие «демократические» страны, как Великобритания, сумели зайти дальше и быстрее, чем «тоталитарные» страны, такие как Германия, Италия и Япония. Ни в одной из этих трех стран не было выборного правительства, и несмотря на полицейский аппарат в их распоряжении, по крайней мере, вначале они опасались требовать от собственного населения слишком больших жертв [608] . Как бы то ни было, бюрократический аппарат снова стал увеличиваться. Количество федеральных служащих в США возросло с 936 тыс. в 1933 г. до 3800 тыс. в 1945 г., хотя половина из них была уволена после войны. В Великобритании всего лишь одно вновь созданное Министерство продовольствия расширилось
608
Меры, предпринятые для поддерживания боевого духа у немецких рабочих, описываются в статье: S. Salter, «Structures of Consensus and Coercion: Worker's Morale and the Maintenance of Work Discipline, 1939–1945,» in D. Welch, ed., Nazi Propaganda (London: Croom Helm, 1983), p. 88 — 116.
Теперь, когда государства, наконец, достигли успеха в своем завоевании денег, полученная абсолютная экономическая власть дала им возможность сражаться друг с другом в масштабах и со свирепостью, невиданных ни раньше, ни позже. Централизованное планирование и централизованное управление, практикуемые в больших или меньших размерах, позволило производить и отправлять в бой прямо с конвейера сотни тысяч танков и самолетов. В то время как бизнес, подпитываемый гигантскими государственными контрактами, часто получал такие же гигантские прибыли, воздействие на жизнь простых людей в большинстве стран может быть лучше всего описано мрачной карикатурой на Вторую мировую войну из романа Оруэлла «1984 год»: «Всегда ли так неприятно было твоему желудку и коже, всегда ли было это ощущение, что ты обкраден, обделен?.. Сколько он себя помнил, еды никогда не было вдоволь, никогда не было целых носков и белья, мебель всегда была обшарпанной и шаткой, комнаты — нетопленными, поезда в метро — переполненными, дома — обветшалыми, хлеб — темным, кофе — гнусным, чай — редкостью, сигареты — считанными: ничего дешевого и в достатке, кроме синтетического джина» [609] .
609
Оруэлл Дж. 1984//Оруэлл Дж. Избранное. М.: Мир, 1989. С. 51.
Концентрация всей экономической власти в руках государства не была бы необходима и не оправдывала бы себя, если бы ее главной целью не было установление порядка, с одной стороны, и ведение войн с соседями — с другой. Уже Гоббс, человек, который в действительности изобрел государство, был готов пожертвовать любого рода свободой (включая в особенности свободу мысли) ради достижения мира. С его точки зрения, любое правительство было лучше, чем отсутствие правительства. Пережив две тотальных войны на протяжении одного поколения и воочию убедившись, чего государства и правительства действительно могут достичь на пути войны и разрушения, если захотят, нам, вероятно, лучше судить об этом.
Как отмечалось в предыдущем разделе, вскоре за учреждением института современного государства последовали события, которые в целом получили известность как «революция в военном деле» [610] . До сих пор ни один европейский правитель не имел более нескольких десятков тысяч человек под своим командованием. Так, в битве при Рокруа, которая в 1643 г. привела к тому, что роль самой могущественной державы того времени перешла от Испании к Франции, участвовали в общей сложности всего лишь 48 тыс. человек. Тремя десятилетиями позже войска, собираемые Людовиком XIV и его соперниками, уже исчислялись сотнями тысяч. Такой рост не мог продолжаться непрерывно, и на протяжении XVIII в. в масштабах наземных боевых действий наблюдалась стагнация. Битва при Малплаке (1709), в которой с обеих сторон приняли участие в общей сложности 200 тыс. французских, имперских, британских и голландских солдат, стала самой крупной в европейской истории до Наполеона, в то время как армии Людовика XV, с которыми он вел Семилетнюю войну, были едва ли больше, чем войска его прадеда, Людовика XIV [611] .
610
М. Roberts, The Military Revolution (Belfast: Belfast University Press, 1956); J. S. Levy, War in the Modern Great Power System (Lexington, MA: Lexington Books, 1983).
611
Некоторые цифры, характеризующие размеры европейских армий в последние годы ancient r'egime, см. в работе: Duffy, The Military Experience in the Age of Reason, p. 17.
Если масштаб военных действий на суше не сильно увеличился, то XVIII в. засвидетельствовал всплеск военных операций на море. Главными морскими державами XVII в. были Испания (которая до 1660 г. была заодно с Португалией) и Голландия; но теперь их флот выглядел бледно на фоне британского и французского. Поставленные на прочную организационную основу такими людьми, как Сэмюэль Пипе и Кольбер, британский и французский флоты в разное время имели от 50 до 150 так называемых линейных кораблей. Каждый из них имел водоизмещение примерно 1 тыс. т. и был оснащен бронзовыми пушками в количестве от 80 до 120, каждая из которых весила до 3 т, не говоря уже о бесчисленном количестве менее крупных судов, называвшихся по-разному и использовавшихся для различных целей, от доставки донесений до действий на морских коммуникациях противника [612] . Обеспеченные навигационными приборами, такими как секстант, которые значительно превосходили все ранее известное в истории, эти парусные армады впервые дали своим владельцам возможность почти неограниченного передвижения. Вскоре не осталось ни одного континента и ни одного моря, на котором они не сразились бы друг с другом, часто в довольно значительных масштабах, когда десятки французских, британских и испанских кораблей сталкивались в водах Дальнего Востока или островов Вест-Индии. Таким образом, война за испанское наследство открыла эпоху глобальной войны — эпоху, которая, возможно, только теперь подходит к концу благодаря распаду одной из так называемых сверхдержав и растущему нежеланию других жертвовать своими молодыми людьми.
612
Лучшей работой о войне на море в XVIII в. остается книга: Мэхэн А. Т. Влияние морской силы на историю, 1660–1783. СПб.: ACT, Terra Fantastica, 2002.
Тем временем масштабы и интенсивность войны на суше оставались сравнительно ограниченными. Возможно, отчасти это происходило из гуманистических побуждений, возникших как реакция на ужасы Тридцатилетней войны. Монтескье, воплощавший в себе все самое лучшее в просвещенческой мысли, писал в своем «Духе законов», что в мирное время народы должны делать друг другу как можно больше добра, а в военное — наносить как можно меньше ущерба. Но главным образом ограничения, налагавшиеся в XVIII в. на ведение войны, были результатом политической структуры каждого из основных воюющих государств. Установив свою власть над народом, нередко силой, правительства (за исключением британского и лишь до некоторой степени) знали, что они не представляют народ. Поэтому они опасались налагать на людей невыносимое экономическое бремя, вводить всеобщую воинскую повинность или раздавать оружие: всегда существовала опасность, что армия, собранная и вооруженная таким образом, может пойти против своих правителей вместо того, чтобы сражаться за них.