Раскол Русской Церкви в середине XVII века
Шрифт:
Вероятно, некоторые читатели сочтут намерение патр. Никона победить русское пьянство безнадежной затеей; вот несколько слов об еще одной его затее, кототрую, вероятно, многие тоже сочтут безнадежной. Наблюдательнейший Олеарий заметил, что «теперь на рынках ходят между народом особенно назначенные для надзора за этим <за сквернословием> люди со стрельцами и палачами, приказывают схватывать ругателей и тут же на месте преступления для примера прочим наказывают розгами. Но с давних времен укоренившаяся привычка сквернословить, требуя повсюду строгого и неусыпного надзора, причиняет надзирателям, судьям и самим палачам столь невыносимую работу, что им уже наскучило наказывать на каждом шагу ругающийся народ» [191, с. 363].
Штат патриаршего дома был при Никоне даже больше, чем при Филарете. Никон был восприемником царских детей от купели. Царю, вероятно, нравилось, что Никон служил пышно и торжественно, при участии до 75 клириков, украшаясь самыми дорогими облачениями из патриаршей ризницы, и создавая еще более роскошные новые. Например, его саккос, заказанный к Пасхе 1655 г., весил (из-за жемчуга и драгоценных камней) 24 кг,
И его власть, действительно, разрастаясь вширь на русском пространстве, при том и усиливалась. Так, он впервые в России (по сообщению Павла Алеппского, вероятно, вполне справедливому) стал поставлять епископов без царского указа, своей волей, и так же судить и запрещать их. При том он, рискуя перейти границу царского благоволения к нему, поощрял и попытки епархиальных архиереев действовать независимо от местных гражданских властей. Неизменно и последовательно проводя тенденцию умаления власти государевых чиновников над духовенством, он столь же последовательно заменял ее своей собственной. Его же власть над духовенством была тяжела и неумолима (он только так и понимал власть); Павел Алеппский писал: «патриаршие стрельцы постоянно обходят город и как только встретят священника или монаха нетрезваго, немедленно берут его в тюрьму и подвергают всякому поношению; мы сами видели патриаршие тюрьмы, наполненные этими несчастными, пребывавшими в самом плачевном положении, обремененными тяжелыми цепями и колодками на шее и ногах. <…> Замеченные в пьянстве или в нерадивом исполнении пастырских обязанностей ссылались в сибирские монастыри. <…> Он до сих пор великий тиран в отношении к архиереям и всему священству»; цит. по [1, с. 346]. Без соборного суждения он запретил в священнослужении Симеона еп. Тобольского и расправился с еп. Павлом Коломенским. Реакция была неизбежна: бояре (им, естественно, не по душе были его теократические претензии и планы, которые он и не думал от кого-нибудь скрывать или смягчать) и духовенство (из-за усиления поборов, в то время как после смерти корыстолюбивого патр. Иосифа ожидали их уменьшения, и из-за его властности, строгости, жестокости и недоступности, которые он и не думал как-то смягчать или маскировать или декорировать) стали убежденными врагами Никона. Но главное из обстоятельств, делавших неизбежным падение Никона и трагический конец его сказочной карьеры, – полная и вполне объективная, не зависящая от склонностей действующих лиц, противоположность его теократического идеала ходу всей европейской и, в том числе, русской истории, который можно замедлить, но нельзя ни повернуть, ни остановить. Этот теократический идеал, конечно же, противоречил и истинным, а не показным интересам, и постоянным, а не кратковременным (под влиянием эмоций) устремлениям царя Алексея Михайловича.
Характер Никона не изменился и после его ухода с патриаршей кафедры. Так, «в одной из разыскных грамот (от 9 декабря 1666 г.) сообщалось, что Никон, “будучи в монастырех Воскресенском и в Иверском и в Крестном, тех монастырей старцам, служебником и крестьянам… чинил градцкое наказанье: велел бить кнутьем, и руки и ноги ломать, а иных пытать и казньми казнить градцкими, и иные люди казненные, или пытаные, померли”» [45, с. 54–55]. Так подыскивали обвинения против него к собору 1666–1667 гг., но нет дыма без огня; вероятно, это, отчасти, правда.
Невыносимо строгий к подчиненным, Никон был весьма строг и к себе; он не пропускал ни одной службы в своей домовой церкви, очень часто служил в ней сам. Павел Алеппский, описывая праздничное богослужение патриарха в Успенском соборе, писал, что, проведя 7 часов (такова была длительность патриаршего всенощного бдения) «на железном помосте, под влиянием сильнаго холода и сырости, проникавшей до костей <…>, мы были поражены изумительной правильностью и порядком всех этих церемоний и священнодействий. Несмотря на то, что мы чувствовали сильный холод и великую усталость вследствие долгаго стояния без движения, мы забывали об этом от душевнаго восхищения, видя такое торжество православия»; цит. по [1, с. 347]. Ни один из многочисленных обличителей патр. Никона (в том числе ни один из основателей старообрядчества) не упрекнул его в нарушении постов или в недопустимом для монаха поведении (хотя многие из них так его ненавидели, что даже выдумывали и адресовали ему вполне незаслуженные им обвинения (например, Аввакум), а подобные грехи и грешки других иерархов-«никониан» и иерархов-греков старательно отмечали. Следовательно, можно не сомневаться, что в личной жизни он был образцом монаха и священника; вероятно, – всегда (впрочем, о его жизни в Ферапонтовской ссылке см. с. 171), но несомненно, – во время пребывания на кафедре. «По всей видимости, он не употреблял крепких алкогольных напитков <,что, возможно, отчасти объясняет> его бескомпромиссную борьбу с пьянством» [139, с. 235]. Известна «расходная книга Никона, обнимающая время от 14 декабря 1651 года до 5 августа 1652 года. <За это время он один раз купил мясо; явно не для себя.> Потребности Никона в отношении к пище, к домашней утвари, к сосудам и проч. были скромны, между тем как роскошь в отношении к одежде была чрезвычайная» [232, с. 264, 271]. Очень дорогие в то время виноградные вина, апельсины и лимоны он не покупал вовсе. Того, что Никон мог сам, он неумолимо, не зная снисхождения, требовал и от всех.
Результатом его строгости и принципиальности (и, я думаю, собственного примера неподкупности и твердости во всех делах,
Последнее особенно ясно видно при рассмотрении дела о медных деньгах: «В 1656 г. боярин Ртищев предложил проект <…-> пустить в оборот, так сказать, металлические ассигнации, – чеканить медные деньги одинаковой формы и величины с серебряными и выпускать их по одной цене с ними. Это шло довольно удачно до 1659 г., за 100 серебряных коп. давали 104 медных. Затем серебро стало исчезать из обращения, и дело пошло хуже, так что в 1662 г. за 100 серебряных давали 300–900 медных, а в 1663 г. за 100 серебряных не брали и 1500 медных. <…> Беда заключалась не в самом проекте, смелом, но выполнимом, а в неумении воспользоваться им и в громадных злоупотреблениях. <…> Рядом с этими <многоразличными> злоупотреблениями должностных лиц, развилась и тайная подделка монеты в народе, хотя подделывателей жестоко казнили. <…> По свидетельству Котошихина, всего “за те деньги” были “казнены в те годы смертной казнью больше 7000 человек”» [105, с. 375]. «По “Уложению” 1649 г. <…> за чеканку фальшивой монеты заливали горло расплавленным свинцом» [40, с. 106]. Об участии в «злоупотреблениях» митр. Паисия Лигарида, приехавшего в Москву в 1662 г. см. с. 60. В них участвовали и родственники царя.
«Смелый, но выполнимый проект» был тщательно продуман и одобрен, конечно, патр. Никоном, и при его патриаршестве начат и осуществлялся не «довольно удачно», а блестяще – 100/104, то есть медный рубль стоил 96,15 копеек серебром! Такого прекрасного курса ассигнаций не было в России в первой половине культурного и грамотного XIX в., при министерстве финансов, изобилии западной экономической литературы и сотнях русских чиновников и банкиров, знающих западные языки, ездивших в Европу и там учившихся экономике и финансовому делу. Можно сравнить этот курс, после двух тяжелых войн, одной выигранной, второй неудачной, с аналогичным курсом во время и после наполеоновских войн, долгое время неудачных, и затем успешных: рубль ассигнациями стоил в 1806 г. 67,5 копеек серебром, в 1807 г. – 53,75 к.с., в 1808 г. – 44,67 к.с., в 1809 г. – 43,33 к.с., в 1810 г. – 25,4 к.с., в 1814 г. – 20 к.с. ([106, с. 189]). Этот курс неоспоримо доказывает, что при патр. Никоне не было (или почти не было) ни «злоупотреблений должностных лиц», ни «тайной подделки монеты в народе» – они развились после его ухода с патриаршей кафедры в 1658 г. Он вполне успешно боролся с «злоупотреблениями должностных лиц» и даже царской родни, ведь такая борьба – его стихия. Правильно при нем задуманная и правильно веденная и контролированная финансовая операция кончилась сразу же после его ухода с патриаршества полным провалом с тяжелыми последствиями. История с медными деньгами очень похожа на историю с народным пьянством. Какой контраст с характером и действиями царя, чудовищно жестокого (например, к старообрядцам и к Зюзину – см. с. 166), и не способного, при всей своей жестокости, защитить собственные деньги от знатных и незнатных мошенников!
Величайшей проблемой русской внешней политики в середине XVII в. было: воевать или не воевать с Польшей ради присоединения Украины. Среди противников войны были Б. И. Морозов и о. И. Неронов, сторонников – патр. Никон, что вполне естественно при его всеправославных амбициях. 22.4.1653 «послы <Б. Хмельницкого> получили аудиенцию у Алексея Михайловича. <…> На следующий день после царского приема “были те запорожские посланцы у великого господина святейшего Никона <…> у благословения”. <…> Прием дипломатической миссии духовным лицом был делом необычным. <…> Нет никаких сомнений, что на приеме у Никона <послы Хмельницкого> просили патриарха выступить защитником православия на Украине. <…> Именно во время их пребывания в Москве в источниках возле имени Никона впервые появляется титул “великий государь” <12 мая так его назвали послы и 14 мая – он сам >. <…> Девятого августа Хмельницкий отправил в Москву новое посольство. Послы <…> везли с собой две грамоты. Одна из них была адресована царю, а другая – Никону. <…> Хмельницкий постоянно обращался к Никону, пытаясь разыграть религиозную карту, что свидетельствует о его осведомленности о состоянии дел при московском дворе и о том, какие силы могли реально повлиять на царя Алексея Михайловича. <…> Иоганн де Родес писал: “<…> Некоторые знатные господа очень противятся этому предприятию <то есть войне> и отсоветывают Его Царскому Величеству, и представляют ему, что легко зажечь пожар, но нельзя так же скоро его потушить; их Патриарх считает за трусов и изменников русской вере; в конце концов Его Царское Величество, кажется, держит Патриарху древко, а он сам навязывает на него знамя”. <…> Таким образом, в определении внешнеполитического курса Русского государства в середине XVII в. религиозный фактор сыграл решающую роль. Под влиянием этого фактора в элите русского общества происходило переосмысление места России в Европе. Была усвоена идея вселенской миссии русского царя, который выступал освободителем всех православных христиан от притеснений иноверцев»[139, с. 134–139].(Курсив мой – А. К.)
23.10.1653 великий собор духовных и светских чинов России, поддержанный патр. Никоном (который и раньше письменно и устно поощрял планы Хмельницкого, подталкиваемого и патр. Паисием Иерусалимским), решил начать войну. Не случайно оба решения: 1) о начале войны против Польши и 2) о начале богослужебной реформы – были приняты в одном и том же году.
Конец ознакомительного фрагмента.