Раскол. Книга III. Вознесение
Шрифт:
Ой, Федосья! очнися, ведь окно твоей опочивальни не на Кремль смотрится, а в свой же двор, на челядинные изобки и конюшни, и если почудился тебе свет, то, верно, из дворни кто, запаля лучину, шагнул за угол к ближнему сугробу, чтобы в мороз не ползти в заход. Иль сторожа привратная качнула фонарем, давая весть о себе.
Но отчего на душе так жутко стало и шею стянуло обручем, словно на загорбок уместился, цапаясь когтями, ночной анчутка? Дверь из чулана мягко, вкрадчиво скрипнула в жиковинах, послышались шаркающие бестелесные шаги, колыбнулось пламя свечи. И не оглядываясь, вестимо Федосье, что, не спросясь,
Шепотом прочла Меланья «Отче Наш», у образа Богородицы подождала, когда обернется, позовет боярыня. У госпожины свои хотения, свои мысленные заботы. Закоим без нужды заступать в чужие владения? Не дождалась знака, кашлянула наставница и, встав за спиною боярыни, спросила участливо:
– Что, матушка моя, аль не спится другорядь? Иль худое что заснилось? Иль масляных олабышей не погнушалась даве, и сейчас в утробе печет?
Говорила, не дожидаясь ответа. Да и закоим он середка ночи, когда внемлешь лишь Божьему гласу. Крохотная, как подросток, в синем повойнике с кустышками, седые кудельки повыбились по-над лопушистыми ушами, ручонки, как гусиные лапки, скрещены на тряпошной груди поверх кедрового креста, присланного из Пустозерья от тюремных сидельцев. Приблизилась под плечо боярыне, просто, доверчиво вглядывалась в московский мрак, но ничто не ознобило ее душу.
– Иль поблазнило?.. Всмотрися, матушка, пуще. Невзаболь ли костры палят и человечиной пахнет?
Меланья участливо вздохнула, понарошке всмотрелась в ночь: а что увидишь в январскую глухую пору? Лишь у ворот бродит стража с фонарем, да в каморе у Стефания расслабленного тлеет негасимая свеща.
– Примстилось, госпожина. Вот те крест. Ты, доча, думы-то откинь прочь. Они и здорового человека сокрушат, кинут в стень.
– Боюся… Аж ознобит ино, как раздумаюсь. По мне струбец на Болоте ставят, а я не готова. Не смерти боюся, нет, а боли, – призналась Федосья. – Вдруг не сдержуся и завоплю по-коровьи. Как мученик Исай даве на Болоте. Некрасиво так-то орать, – добавила строго, упрекая кого-то, и надолго замолчала.
– И чего я ему исделала? – вдруг воскликнула Федосья со слезою в голосе. – Была Марьюшка жива, она ему, окаянному, окорот-то давала. Он что ширится-то, завистник? он пошто жизни-то нам не давает по своему уму, а лепит ее сызнова по пустой дури и чужеземной подсказке? Они что, нам хорошего хотят? Да они того лишь и хотят, чтоб мы лайно из-под их задницы выгребали. Вот, де, то и наше дело… Я – четвертая боярыня на Руси, а он меня б… кличет, как уличную девку, он всему народу русскому жидовские прелести навешивает, и, де, не пикни, носи ярмо молча, хоть и блевать тянет с тех новин. Какой он нам царь? какой отец? Он что, матушка, головою болен иль белены объелся? Ведь никого не слышит, кроме кобыльников. У тебя ума палата, ты писаное слово с изнанки чтешь. Так объясни мне, дуре…
– Темный я человечишко, Федосья Прокопьевна. Ты меня, однако, не позорь, ты не смейся надо мной. Одно знаю: не гоже так жить, как живем. Я еще в девках коли была… Так отец однажды двенадцать лебедей убил, и я с сестрой тот пух щипали на подушку. Помню, как теребишь, руки распухнут: не перо – железо. Я эту подушечку везде с собою вожу, не расстаюсь: столь она мягка, сугревна и памятна. Потрафляю скверной плоти своей, прости
– А тут Михайлович сразу всего нас лишить собрался, он всю землею переиначивать стал на свой лад, схитник душ человеческих. И как не зазорно ему стращать нас? Это ведь ужасно, – с тоскою протянула боярыня, зябко передернула плечами: лиф из крашенины, набитый хлопковой бумагою, наверное, не грел исхудавшие мяса. А может, платяная гостьюшка засвербилась в потайном месте, растревоженная хозяйкою. – Да зря он пыщится! Все можно отнять у холопишки своего, даже родную подушечку выдернуть из-под головы и даже скверную жизнь вытряхнуть, но нельзя вынуть Бога из души.
– Спортили его, оприкосили. Чужеземный дока вынул след из-под ноги, а несчастному и невдомек, – вроде бы заступилась Меланья за государя; иль захотела вызнать сокровенное? как близко соступила госпожина ко краю бездны? не пора ли благоверную спасать за долгое веселье, вытягивать из ямки?
– А он сызмала своевольник. Он с малых лет хоронить любит. Он нас всех в ямку закопает, – убежденно сказала Федосья. – Начитался поганых Гронографов, Есиода да Омера, у него и ум наперекосяк от чужих словес. Возомнил себя умником. Один глаз на солнушко, другой – в преисподнюю… Вроде бы мешок, увалень, идет – не заторопится, слова теплого не выронит. Такой отелепыш. Как его Марьюшка терпела и миловала, еще и детей таскала, бедная, без отдоху… Ему ли с тропы заповеданной соступать?
– Последние времена настали… Это за грехи наши. Вроде и дурью мается государь, а Господь вот терпит его, попускает в наказанье нам. Де, долгонько спали, христовенькие, на мягких перинах, а кот о ту пору не дремал. Очнитеся, спасайтеся, пока есть крайний срок, – печите подорожники в дальний путь… Я помню, как отец-охотничек, царствие ему, бывало, пойдет на охоту, так целый воз набьет птицы: чухарей и пеструх, и рябух, и косачей, и куропотей. А где нынче всё? куда делося? И в природе-то пропадать стало за грехи наши, и дичь рождаться не хочет.
… Я, бывало-то, приду в лес знакомый, поклонюсь березе на опушке, поцелую белое вальяжное тело ее, скажу: «Здравствуй, родименькая, как поживаешь, голубеюшка?» А она в ответ радостно так вздохнет от подошвы до маковицы, аж сердце мое ворохнется. А бересто, веришь-нет, как шелк персиянский, хоть платье из него шей. А нынче пришла в тот лес и заплакала: нету боле того лесу, одно пеньё, да кокорье, да всякое вичьё. А какая береза и стоит, так вся в поганых шишках. … Лишь дохнул антихрист – и разом со света все пропало. И от церкви-то бежим, как пуганые зайцы…
По окну бродили сполохи от кострища, пряно пахло горелым мясом. Федосья тоскливо обмерла вся, худо слушая старуху.
Подумалось вдруг: и пошто эта побродяжка вдруг стала духовной матерью, наставницей в монашестве? чем отлична от прочих стариц, что живут на хлебах в подклети боярских хором? Не по насылке же Аввакума вошла однажды Меланья в дом и само собой стала большухой, и советчицей, и привратницей, и судией.
«Я-то ей о сокровенном. Мне страш-но-о! Это по мне струбец сбивают, Господи! А она о чухарях и пеструхах…»