Расколотое небо
Шрифт:
У знакомой, обитой дерматином двери (дверь обивал Геннадий) Николай остановился, укротил сбившееся дыхание, но почувствовал, что переступить порожек квартиры не может — там, за дверью, Лида и дети. Что он скажет им? Вернуться? А куда? Теперь, куда ни пойди, хоть на край света — везде будет плохо. Здесь же по крайней мере самые близкие люди. Они нужны ему, и он нужен им.
Собравшись с духом, он толкнул дверь.
В квартире было тихо, только из комнат Васеевых доносился чей-то приглушенный голос. Николай вошел. Лида с бледным, обескровленным лицом лежала на
Услышав скрип двери, Лида открыла глаза, увидела Кочкина и вздрогнула. Силясь подняться, оперлась руками о спинку кушетки.
— Как же это, Коля? — Она хотела еще что-то сказать, но, прикусив губу, умолкла, продолжая смотреть на него спрашивающим отчужденным взглядом.
«Неужели и она поверила? — спросил себя Николай. — Не могла. Она просто не знает. Надо рассказать все, как было…» Николай в отчаянии молчал. За него все рассказал Северин.
…Потом Лида не раз прослушивала магнитофонные записи. На том самом месте, где Геннадий произносил звучащие, словно выстрел, слова «Иду на таран!», закрывала лицо руками, упиралась острыми локтями в колени и, кусая губы, беззвучно плакала.
5
В большой, устланный ковром кабинет неслышно вошел дежурный генерал и, приблизившись к столу, за которым сидел министр, положил сверху стопки бумаг еще одну — с ярко-красным словом в углу листа: «срочная». Повернулся и вышел, плотно прикрыв за собой массивную светлую дверь. В пришторенные высокие окна, выходящие на небольшую, шумную от потока машин улицу, сочился по-осеннему сумеречный свет. Настольная лампа освещала спокойное, волевое лицо маршала, его руки и белые листы бумаг.
Тишину в кабинете нарушил негромкий звонок телефона.
Министр полуобернулся, снял трубку:
— Слушаю.
— В тринадцать часов пятнадцать минут летчик капитан Васеев Геннадий Александрович таранным ударом сбил самолет-нарушитель.
Главком был возбужден и встревожен; обычно он докладывал неторопливо и спокойно, сейчас же в его голосе заметно звучали и гордость за летчика, совершившего героический подвиг, и глубоко затаенная боль.
— А бортовое оружие? — недовольно нахмурившись, спросил министр.
Главком подробно рассказал о происшествии у границы. Министр выслушал, снял очки, положил их на стопку бумаг и откинулся на спинку кресла. Какое-то время на соединяющей их телефонной линии установилось безмолвие; главком отчетливо слышал дыхание министра и настороженно ждал вопросов, но проходили секунды, а их не было.
— Этому летчику, товарищ министр, — нарушил затянувшуюся паузу главком, — вы досрочно присвоили звание. Тогда на учениях вы похвалили летчиков за дерзость и меткий огонь — переправа была уничтожена с первого захода.
Главком умолк, и снова на линии установилась тишина.
Министр молчал. За всю его долгую, насыщенную историческими событиями, войнами и сражениями жизнь ему доводилось сталкиваться с сотнями подвигов советских людей, о которых потом говорил удивленный мир.
Министр понимал, что необходимость в столь жестоком решении у летчика была, что вызвали ее не порыв, не ребяческая лихость, а глубоко осознанная необходимость выполнить приказ. И хотя никто не приказывал ему идти на таран, никто не скомандовал ему бить своим самолетом нарушителя, приказ все-таки был — с тех самых секунд, когда он узнал о нарушении границы. Здесь, как в военном деле часто, на первый план выходила та самая глубоко скрытая, невидимая внутренняя сила, которая многие века удесятеряла жизненную стойкость русского человека. Эта сила и велела летчику ринуться в свою последнюю атаку…
— Сколько лет Васееву?
— Двадцать восемь.
В трубке снова послышалось тяжелое дыхание; главкому показалось, что оно стало чаще.
— Семья есть?
Главком рассказал о матери Васеева и его семье и, закончив, тихо, дрогнувшим голосом добавил:
— Тяжело матери, жене, детям. Нам, — главком произнес последние слова едва слышно, — нам тоже…
— Как собираетесь наказать того, по чьей вине отказало оружие? — неожиданно спросил министр.
— Командование полка ходатайствует о предании суду военного трибунала.
— Ваше мнение?
— Надо судить! — твердо ответил главком. — Поведение Мажуги уже рассматривалось на суде офицерской чести. Много за ним грехов…
— Ясно. Ну что ж, потом доложите. До свидания!
Министр поднялся из-за стола и принялся ходить по длинному кабинету. В двери показался генерал для особых поручений.
— К вам из управления внешних сношений, — доложил он и стал у двери.
— Пусть подождут.
Он ходил по кабинету широким неторопливым шагом, глядя себе под ноги. Из потока дел, которые ему довелось решить сегодня до звонка главкома, министр цепко держал в памяти те, которые требовали дополнительных исследований и обобщений и которые следовало в ближайшее время обсудить на коллегии, — они не терпели отлагательств. Но после доклада главкома все большие и малые дела отошли в тень, их место властно занял подвиг летчика.
— Пожалуйста, передайте семье товарища Васеева наши соболезнования. — Министр остановился против генерала: — И еще вот что: подготовьте приказ о зачислении Васеева навечно в списки части, — Подошел к окну, посмотрел на голые, потемневшие от частых дождей ветки, на свинцово-холодное небо и обернулся: — Подготовьте представление на присвоение товарищу Васееву звания Героя Советского Союза посмертно.
6
Со стороны холмов медленно, словно нехотя, сползала огромная иссиня-черная туча; она нависла над гарнизоном, постояла, брызнула мелким дождем и двинулась дальше, закрывая собой последний лоскуток бледно-голубого неба.