Расколотый рыцарь
Шрифт:
Боже, мне это нравилось. Мне нравилось, что это были мы, вместе. Мне даже не пришло в голову спросить ее, был ли у нее парень в Денвере. Мы поженились, и я просто предположил, что у нее никого не осталось. Я был чертовски рад, что это не так, что она не тоскует по кому-то, о существовании кого я даже не подозревал.
Неужели она думает, что я все еще тоскую по Шеннон?
— Женевьева. — Я подождал, пока она оглянется, пока я на секунду завладею ее вниманием. — Ты стоишь отдельно. От всех.
Она повернулась лицом вперед. —
— Ревновать не к чему. Я любил Шеннон, но я не влюблен в ее память.
Мое сердце больше не принадлежало ей. Я отдал его Женевьеве.
— Какой была Шеннон? — Женевьева была единственным человеком, который произносил имя Шеннон, не боясь моей реакции.
— Она была милой. Ее родители говорили, что в другой жизни она была феей.
Она была яркой и солнечной. Она больше плавала, чем ходила. Но она была хрупкой, как цветок. У нее не было силы Женевьевы. Она никогда бы не пережила того, что пережила Женевьева в прошлом году.
Родители Шеннон тоже были такими. Мягкими. Добрыми, но мягкими. Я часто думала о них и о том, как они справились с потерей дочери. По словам мамы, они все еще жили в Бозмане. Мама столкнулась с ними в Costco вскоре после того, как я вышел из тюрьмы. Мама оставила свою тележку в проходе и вышла из магазина, но не потому, что не могла справиться с этой встречей, а потому что знала, что родители Шеннон могут не справиться.
Это была часть причины, по которой моя жизнь в Бозмане после тюрьмы была так ограничена маминым домом. Он стал для меня своеобразной клеткой. Я не хотел сталкиваться со старыми друзьями или семьей Шеннон.
Я работал в магазине смазочных материалов в дерьмовом конце города, где шансы встретить кого-нибудь из прошлого были невелики. Я жил с мамой по дешевке, ждал, пока истекут два года моего условно-досрочного освобождения, а потом начал искать работу за пределами Бозмена.
Появился Дрейвен и гараж Клифтон Фордж.
И я убрался из Бозмана, пока не задохнулся.
— Я так и не извинился перед ними, — признался я. — Перед родителями Шеннон.
— Еще не поздно. Может быть, ты напишешь им письмо.
Консультант в тюрьме сказал то же самое. — Письмо выглядит как отговорка.
Я заслуживал того, чтобы испытать их гнев на себе, а не прятаться за листом бумаги. Не оставлять их наедине с моими словами без возможности ответить.
— Ты знаешь, где они живут?
Я кивнул. — В Бозмане.
Женевьева открыла рот, но закрыла его, не сказав ни слова.
— Что?
Она продолжала молчать.
— Скажи мне.
— Нет. Я пытаюсь не давить на тебя.
Возможно, именно это мне и было нужно. Она умела давать мне время. Она давала мне терпение и милость. Я не заслуживал ничего из этого, но то, что она сказала прошлой ночью, не выходило у меня из головы все утро.
Как ты думаешь, когда-нибудь прошлое перестанет определять то, кто
Вина за смерть Шеннон была постоянной. Теперь она была такой же частью меня, как татуировки на моей коже. Но есть разница между тем, чтобы жить с чувством вины и позволять ему управлять моей жизнью.
До недавнего времени мне не для чего было жить. Чувство вины и стыда были моими партнерами в постели. Теперь я хотел, чтобы Женевьева была в моем сердце, пока мы спим. Сам по себе я бы этого не достиг.
— А что, если так? — спросил я. — Что, если бы ты меня толкнула?
— Тогда я бы отвезла тебя к ним домой и ждала бы тебя в машине.
Я тяжело сглотнула. — Хорошо.
— Хорошо?
Я положил руку на ее ногу. — Хорошо.
Когда мы добрались до Бозмана, я не стал указывать ей дорогу к маминому дому. Вместо этого я повел нас к дому родителей Шеннон.
— Как ты думаешь, они все еще живут здесь? — Женевьева сбавила скорость, когда мы проезжали через тихий район.
В конце квартала впереди я заметил двухэтажный зеленый дом с ржаво-красной крышей. — Да.
Да, они все еще жили там. Потому что во дворе стояла знакомая голова со светлыми волосами, низко наклонившаяся, чтобы подергать сорняки на клумбе.
Кэти. Мама Шеннон.
— Припаркуйся здесь, — приказал я, и Женевьева рывком направила машину к тротуару, остановившись через один дом. Я указал на Кэти, когда отец Шеннон, Тимоти, вышел из дома, вытирая что-то на руках. — Это они.
— Ее родители? — спросила она, снимая солнцезащитные очки.
Я кивнул, не в силах ни говорить, ни отвести взгляд. Кэти посмотрела на Тимоти и улыбнулась. Она не была большой или яркой, но она была чистой. На ее лице не было ни капли печали. Что Кэти чувствовала, то и показывала. Я знал это, потому что Шеннон была такой же. Она унаследовала ту же беззаботную улыбку.
Тимоти что-то сказал Кэти, заставив ее откинуть голову назад и рассмеяться. Они оба засмеялись. Затем он опустился на колени рядом с ней, обнял ее за плечи и притянул к себе, чтобы поцеловать в висок.
Кэти похлопала его по щеке, надев садовые перчатки. Должно быть, это оставило пятно, потому что они снова засмеялись, когда она вытирала его.
Эта сцена ударила меня прямо в грудь. Я не осмеливался моргнуть, чтобы она не исчезла. — Они выглядят…
— Счастливыми, — закончила Женевьева.
Я кивнул, мои глаза пытались поверить в то, что я вижу. Может ли это быть правдой? Как она улыбалась? Как он смеялся? Разве я не разрушил их жизни?
Может, это все было шоу? Может быть, они были несчастны, а друг перед другом изображали счастье? Думаю, я это выясню.
Я отстегнул ремень безопасности и потянулся к ручке, но прежде чем я успел открыть дверь, рука Женевьевы вырвалась наружу.
— Не надо. — Она схватила меня за локоть.
— А? — Я отпустил ручку двери.
— Не уходи.