Раскрытие тайны
Шрифт:
О Лопатиных — старшем тридцатилетнем Василии и младшем Дмитрии — в Васищево, да и во всем Березовском районе, еще не так давно ходили самые дурные толки. Пропадет у кого корова — и ответ готов: так это ж васищевские Лопатины, как их только земля на себе носит! Исчезнет у кого мотоцикл — и снова то же. Их обвиняли и в порубке леса, и во многих других грехах, и обвиняли не без причины. Оба брата числились колхозниками, но работали в артели мало. Чаще их встречали на базарах, в поездках в областной центр. Они продавали ворованный в ближних лесах дубняк, спекулировали всем, что попадало под руку. Наконец, оба были пойманы с поличным и осуждены, но как только
— А где твои орлы, Никита Игнатьевич? — приехав в Васищево, спросил Бугров председателя колхоза Колышева.
— Ты о Лопатиных?
— О ком же еще!
— А они теперь, знаешь, Бугров, и вправду стали орлами. Мы их в правах колхозников восстановили. На общем собрании оба клятву дали. Бабы даже расплакались. И хлопцы слово держат. Таких бы мне полсотни, я бы горы мог свернуть.
— Так где же они все-таки сейчас?
— Вчера отпросились у меня на два дня в город за стройматериалами…
— Их не было, значит, вчера? — перебивая председателя, нетерпеливо спросил Бугров.
Теперь его подозрение в виновности Лопатиных еще больше возросло. «Как бы только совсем не сбежали», — тут же подумал Бугров. А председатель колхоза продолжал:
— Хлопцы строиться задумали. Ну, и пусть себе строятся. Людьми будут, и для нас меньше позора. Дмитрий уже дочку Захарченко, кажется, присмотрел, жениться собирается.
Бугров нетерпеливо постукивал карандашом по столу, ожидая, когда председатель закончит изливать свою душу.
— А вон и орлы прилетели, — сказал вдруг Колышев, распахивая окно. Он указал рукой на автомашину, подошедшую к старенькой избе под соломенной крышей. Машина была нагружена кирпичом и бревнами. Едва она остановилась, как с кузова соскочили оба Лопатиных — рослый стройный Василь и чуть пониже, но пошире в плечах Дмитрий. Принялись разгружать кирпич.
— А твоих орлов я должен, Никита Игнатьевич, все-таки задержать, — официально сказал Бугров.
Председатель удивленно посмотрел на следователя.
— Думаешь, лес подожгли? — неуверенно спросил он.
— Да, думаю. Есть улики…
Колышев в сердцах махнул рукой.
— Пойдем! — сказал он.
— Привет следователю и низкий поклон! — закричал Василий Лопатин, когда Бугров вместе с председателем колхоза подходил к машине.
— Привет, привет, старые приятели…
— Зачем к нам пожаловал, товарищ следователь? — всё так же дружелюбно продолжал старший.
— По служебному делу, — и тут же Бугров сказал, в чем оно состояло.
— Вам лучше, хлопцы, не сопротивляться, поезжайте вместе, а там в районе разберутся, — сочувственно сказал председатель колхоза, видя, как меняются в лице оба брата, слушая Бугрова.
— Ладно, Митька, шабаш, одевайся, поедем. Видно, черные пятна сразу не смыть, — резко сказал Василий. И они уехали на той же машине, с которой только что прибыли.
Два месяца уже следователь Бугров занимался делом Лопатиных, но оба стояли на своем:
— Дали клятву в селе на собрании и никуда не уйдем от нее…
— Грозили Батурину, что убьете его, когда он задержал вас на кордоне?
— Грозили, — отвечали на допросах братья.
— А вот эту записку вы написали? — нетерпеливо спрашивал Бугров, показывая измятый клочок бумаги, вырванный
«Леса пожалел, не твой, а пожалел. Так запомни: вернемся, разделаем под орех. Не мы — так другие за нас!»
— Мы писали, гражданин следователь, писали по глупости, сгоряча. Всё то осталось позади, — говорил старший Лопатин.
После допроса Бугров уже начинал думать, что Лопатины, наверное, не сами совершили поджог, а поручили кому-то из приятелей сделать это черное дело. Он не мог допустить, что Лопатины могли отказаться от давно задуманной мести. Но кто же сделал это за них?
В один из таких дней, когда Бугров вызвал на допрос отдаленного родственника Лопатиных, к нему в кабинет неожиданно зашел Козлятин. Вид у него всегда был захудалый, а теперь и совсем жалкий.
— Что тебе, Трофим Яковлевич, снова жаловаться на порубщиков? — спросил Бугров, просматривая какие-то бумаги, и добавил: — Садись, что стоишь, в ногах, сам знаешь, правды нет.
Но тот продолжал стоять неподвижно, прислонившись к стене.
— Так говори, зачем пришел, раз садиться не хочешь.
— Говорить буду, затем и пришел, — и он неожиданно повел разговор о себе, начиная чуть ли не с самых ранних лет.
— Да ты мне о деле говори, Трофим Яковлевич, тебя тут все знают, а времени у меня лишнего нет.
— Я и пришел говорить о деле, о нем и говорю, а ты слушай, — раздраженно ответил тот. Он еще плотнее прижался к стене и, как бы жалуясь самому себе, говорил о том, что жизнь у него сложилась нескладно, что одни едут поездом, даже курьерским, а вот ему, Трофиму Козлятину, приходится всё время трястись на перекладных. Была первая жена. Хорошая была жена, но ушла, почему-то невзлюбила Трофима. Появилась вторая — сам прогнал. Детей нет. Один, как пень в лесу. На его кордон — кто знает по какой причине — больше всего лезет порубщиков. На его дубах — больше, чем у других — водится проклятая листовертка. А вот взять, к примеру, соседа Ивана Батурина, у того все горазд. Что он, в сорочке родился? Живет, как у Христа за пазухой. Его и начальство хвалит, в глаза другим Батуриным тычет. Он и взаправду считает себя бог знает кем. То на собрании шпильку под бок сует, то учить ученого лезет…
— К чему ты это всё несешь, Трофим Яковлевич?
— А к тому, гражданин следователь, что и в кордон Батурина, и в избу его красного петуха я пустил. Да, я! — выкрикнул Козлятин.
— Ты думаешь, что мелешь?! — приподнявшись с места, тихо сказал Бугров.
— Кабы не думал, не говорил бы. Так вот, слушай. Я и говорю, что взяла меня злоба против Ивана, зависть заела так, что ни ходить, ни стоять, ни лежать не могу. Понимаю, ты не хочешь знать, что значат мои слова. Я и сам не знаю, но говорю правду. Я и понес с собой этого самого красного петуха и в одно и в другое место. Когда кругом уже всё горело, стал убегать от огня, совесть вдруг проснулась. Думал, нет ее у меня, а она вон и объявилась. Ну, и мучила она меня все эти дни, мучила хуже, чем зависть. А тут еще эти Лопатины. Знал, что они вернулись, людьми стали, жизнь налаживали свою. Тут я их и посадил. И они у меня всё время стоят перед глазами, укоризненно смотрят на меня. Вот и пришел к тебе, рассказал всё. Теперь покажи, куда мне садиться? Может, там отмучаюсь, потом легче на душе будет, да и человеком стану…