Раскрытие тайны

Загородный Николай Григорьевич

— Ничего с вами не случится, — уже раздраженно бросила племянница и захлопнула перед ней дверь.

Через день приятель привел раскрашенную под радугу особу.

— Ну-ка, старуха, пойди погуляй, да не торопись с возвращением, — и оба они рассмеялись.

События в тихом доме разворачивались всё больше и стремительнее.

Во дворе в те дни вдруг появился тощий долговязый человек с рулеткой. За ним неотступно следовала чета Ползунковых. Тот обмерял усадьбу.

— Можно сделать, места хватит, — сказал он, а к вечеру, когда стали сгущаться сумерки, во двор вкатили две трехтонки с кирпичом. Потом

по ночам стал поступать лес, шифер, цемент. Появились рабочие и стали рыть котлован, укладывать фундамент.

— Дом этот будет для родителей Миши, они переедут из колхоза, — отвечала племянница на расспросы тетушки.

— Вы не имеете права!

— Имеем полное. Дом наш, а вот вам и решение райисполкома. — Племянница показала бумажку.

Волошина пошла в отделение милиции. Явился участковый, почитал бумажку, козырнул:

— На основании решения исполкома. Законно.

Едва он скрылся за калиткой, как Ползунков, тряхнув Волошину за плечо, пригрозил:

— А вы, Анастасия Павловна, эти штучки с милицией бросьте, иначе скоро наступит конец нашим родственным отношениям, понятно?

— Да, тетушка, ходить в милицию совсем нехорошо с вашей стороны, — пролепетала племянница.

Теперь Волошину больше не приглашали к столу, в доме ее будто бы не существовало. Все продукты были под замком. Замок появился даже на погребе, где хранился ее картофель. Молодые часто по вечерам уходили в кино или к приятелям, и старушка часами просиживала на крыльце у закрытых дверей. Но вскоре стало еще хуже.

— Бьют они меня, измываются, ни гроша за дом не дают, хоть пропадай, — обливаясь слезами, говорила она своей соседке, такой же старенькой, учительнице Иушиной, придя к ней в поздний час.

— А вы, Анастасия Павловна, не терпите, подавайте в суд, пусть они живут на улице, а не вы, — энергично советовала соседка.

Волошина долго тянула, всё чего-то выжидала, наконец, решилась. Но суд оказался на стороне Ползунковых. Об этом Касаткин узнал с первых же слов Волошиной, как только она появилась у него за столом.

«Почему? На каком основании?» — думал он всё время, пока Волошина продолжала свой нерадостный рассказ.

— Хорошо, Анастасия Павловна, я напишу кассационную жалобу, — сказал Касаткин, когда старушка умолкла, и снова закашлялся.

2

В тот же день адвокат побывал в суде и познакомился с делом при первом его рассмотрении. Он был неприятно удивлен, когда узнал, что на стороне Ползунковых выступал Корнелий Игнатьевич Буренков.

«Как же Корнелий мог за это взяться?» — спрашивал себя Касаткин. Он решил зайти к своему старому фронтовому другу.

Когда-то, в молодые годы, Касаткин и Буренков вместе учились в юридическом институте. Но близости между ними в то время не было, что-то разнило их, мешало дружбе, С началом войны оба оказались в одной части на равных офицерских должностях. Неожиданно для самих себя подружились. Но случилось так, что, вернувшись в родной город, почти не встречались. Касаткин в последние дни войны был тяжело ранен, долго лечился, оставался в стороне от повседневной жизни города. Буренков же, едва сняв военную гимнастерку, стал адвокатом юридической консультации. Будучи еще больным, Касаткин знал, что

Корнелий удачно распутал какой-то сложный клубок махинаций на одном крупном промкомбинате, успешно вел квартирные дела, связанные с послевоенным возвращением эвакуированных, и пользовался среди местных адвокатов завидным прозвищем «Барс». Не оправившись полностью после болезни, Касаткин вернулся к своим профессиональным занятиям, но работал в другой консультации и опять-таки не часто встречался с Буренковым. Он даже ни разу не был на квартире у Корнелия, хотя тот во время болезни Касаткина раза три забегал к нему на минутку. И, может быть, по всем этим причинам, направляясь в дом старого приятеля, он чувствовал себя как-то принужденно, что-то связывало его, мешало быть свободным.

Был вечерний час, когда Юрий Юрьевич, отыскав на знакомой улице старинный особняк, стал подыматься по его широкой лестнице. На площадке третьего этажа он чуть не столкнулся с молодой женщиной, выходившей из квартиры Буренкова.

— Большое спасибо вам, Корнелий Игнатьевич, вашей помощи мы никогда не забудем, — лепетала она, выходя спиной из двери.

— Всегда рад служить, всегда, — мягко звучал в ответ бархатный баритон.

Женщина была в легком коверкотовом пальто. Из под зеленого берета густо выбивались темные волосы. Она скользнула по Касаткину веселым взглядом и дробно застучала каблуками по ступенькам лестницы. Что-то шевельнулось в Касаткине при этом взгляде, но в следующую минуту он уже забыл о нем.

— Юрий Юрьевич?! Какими судьбами, вот так обрадовал! — шумел в передней тот же бархатный баритон. — Раздевайся, раздевайся, друг, давай плащ, давай, ты у меня гость, — и крупные белые руки коснулись плеч Касаткина.

Они были почти одинакового роста, но Буренков выделялся своей дородностью — размахом плеч, посадкой крупной, седеющей головы, разлетом темных бровей, броским взглядом глаз. Одним словом, даже внешне напоминал этого красивого и ловкого зверя — барса. На нем был тяжелый домашний халат, из-под которого выбивалась тонкая шелковая рубашка.

— Ирина Михайловна, встречай дорогого гостя!

Появилась такая же дородная моложавая женщина.

— Что ж это вы, Юрий Юрьевич, за столько лет дружбы и первый раз в нашем доме, — протягивая полную руку, мягко выговаривала она.

— Война всё дает себя чувствовать, война, Ирина Михайловна, — отвечал, покашливая, Касаткин.

Они прошли в голубую гостиную, заставленную мягкими креслами, столиками и тумбочками, украшенную картинами и цветными фотографиями. В комнате пахло духами и табаком «Золотое руно», трубка с которым дымилась в пепельнице на валике дивана.

— Располагайтесь, Юрий Юрьевич, как дома, а я сейчас, чуть-чуть похозяйничаю…

Приятели удобно разместились на диване.

— А помнишь, Юрий, окопы, дым, гарь, холод, вой снарядов, помнишь! Просто не верится сейчас, что всё это правда, не верится, как выжили…

— Да, правда была страшная, — отвечал, задумавшись, Касаткин. И пошли короткие воспоминания о пережитом, передуманном. Потом разговор зашел о городе, о профессиональном деле. Говорил больше Буренков. Он разбирал с утонченной четкостью некоторые эпизоды из адвокатской практики, рассказывал на высоких тонах о своих последних выступлениях в судебных заседаниях.