Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
Елена уже готова была злоупотребить фамильным ругательством бабки Матильды:
– Знаешь что! Давай дождемся электрички и поедем обратно – выспимся в Москве нормально. А завтра, если тебе так приспичило, возьмем твою удочку и съездим выкупаемся в Строгино.
Лаугард жалобно взглянула на удочку:
– Нетушки…
Без особой надежды подгуляли к железным ржавым щитам расписания автобусов – желтая краска, а за ней и черная тушь, покоробилась и осыпалась в самых нужных, и абсолютно, абсолютно нечитабельных уже, местах. И когда Елена необдуманно потянулась и тронула подушечкой безымянного, думая стереть грязь и все-таки разобраться –
Подъехал частник на белой копейке. До этого стоявший на приколе в дальнем притоке площади, с выключенными огнями. Елена, сама не зная почему, обернулась назад, на бабок – и одна из них, с зоркими соичьими глазками, мясистым носом и бигудевым басменным перманентом, торчком стоявшим под морковной косынкой вверх, как картонные вопросительные знаки, испуганно и отрицательно замахала ей головой.
– Нет, спасибо, – оттянула она моментально Ольгу от открученного переднего окошка водителя.
Фрахтовать частника было и правда страшновато.
Вернулись назад, к станционному домику: узнать на всякий случай про электричку до Москвы. Токсикоман с лукошком куда-то рассеялся.
Обернулись от оживляжа сзади: на той стороне площади, которую они только что покинули, на автобусной остановке обе бабки, замотав мешки с семками и прихватив их под мышки, как поросят, преспокойненько, смеясь и кокетничая с водителем, залезали на заднее сидение в белую копейку – захлопнули дверь и отбыли.
Вдруг, еле разминувшись с наглецами на выезде, на площадь врулил желтый карликовый автобус. Елена с Ольгой сломя голову помчались через площадь и, не спрашивая, залетели в дверцы.
– Ну что? Прыгалки? – харкая зачем-то в громкую связь, осведомился налысо бритый водитель, имея в виду, видимо, «попрыгуньи». Рельефной, фронтонной стороны кумпола он к ним не поворачивал, а вместо этого выразительно, как бровями, играл жирными лысыми складками на затылке, плававшим, как какой-то парафиновый огарок над воротничком (до сиреневости пропотевшим). – Куда прыгаете? На дискотеку в Узорное, что ль, подъехали? Поздновато уже. Все ж закончилось там уже.
– Нет, мы к себе, на дачу, в Ужарово! – зачем-то отчиталась ему Елена.
– Нас там мама уже ждет. Волнуется, между прочим, – ввернула для подстраховки Лаугард, подбираясь к окошку кабины водителя, на каждом шагу кокетливо забрасывая удочку вперед себя, как багор.
Автобус – уже самый что ни на есть распоследний – шел не до соседнего с Ужаровым селения, как все дневные, а усеченной, мутагенной, побочной версией маршрута, в простонародье называвшейся «До угла» – и потом, «После угла», сразу же должен был свернуть направо, на очень дальнее, непопулярное, никому никогда не нужное сельцо.
– До угла отвезу. Оттуда дальше сами прыгайте, – заранее предупредила потная кожаная голова.
Прыгать от этого самого угла, хоть с шестом, хоть на батуте, по судорожным прикидкам Елены, было еще до Ужарово километров восемь.
– Но у вас же ни одного пассажира кроме нас вообще в целом мире нет сейчас! – пустила она в ход крайний, последний аргумент, казавшийся ей очень удачным.
Но тот, ни за какие казуистические взятки, не соглашался подкинуть их чуть дальше, до ближней к Ужарово – через лес, в соседней деревне – остановки.
Лаугард, с удовольствием устроившаяся на липком коричневом клеенчатом сидении, переставляла удочку то к окну, то между
– Счастливый!
– Что за совковые суеверия… Ольга… Фу, – промычала Елена в окно Ольгиному отражению, сквозь которое на заднике уже скорей угадывались, чем узнавались, в темноте прокручиваемые на быстрой перемотке сельские достопримечательности.
Проколбасив с минут пятнадцать мимо просторных невидимых полей, мимо большого сельпо, заколоченного мраком, и выехав уже на шоссе – за которым вскоре шли в обе стороны проселочные ответвления, у ближайшего поворота водитель молча – видимо, чтоб не растопилось шоферское сердце от их мольб, и уговоров, и подкупов – раскрыл двери и выгнал их на обочину в кромешную темноту, а сам валко съехал направо и как будто пешком пошел колесами по устланной палыми ветвями проселочной дороге, казавшейся черным оврагом между зарослей акации, со стуком цепляющих за каркас автобуса.
Елена, пожалуй, даже б и испугалась – если б отличнейше не знала отсюда дорогу. Вон там, слева, через поле, был лесок с дубами, куда они с Анастасией Савельевной хаживали, за тридевять земель от Ужарово, за поддубовиками – а чуть ближе сюда, к полю, и чуть правее, редела лиственная роща средней руки – куда все время загуливали с голодухи попастись меж осин несчастные вислозадые коровы, флегматично, отжав трухлявые брусья забора, сбежав с истоптанного в склизкое месиво колхозного выпаса; и в рощице из-за этого, вопреки манящему названию, под осинами, тут и там, водились совсем не подосиновики – а коровьи лепешки; и там даже и днем-то ходить было – как по минному полю. Но туда им, сейчас, с Ольгой, к счастью, совсем не надо было.
– Тут, кстати, слева, за канавкой, на пригорке лесная клубника растет. Это не то чтобы я предлагала поискать поползать. Это я просто так, для сведения. Чтоб тебе приятней идти было.
– А чё? Я ничё! – бодрилась в темноте Лаугард, ударяя при каждом шаге по асфальту посохом. – Фонарик надо было взять из дома! Вот я не сообразила!
– Во-во. Вместо удочки. И магнитофона.
– Да что тебе сдалась моя удочка?! Мешает, что ли?
Шоссе, по которому им нужно было идти прямиком, в это время суток, когда движения не было вовсе, можно было, с известной долей лирического прищура, принять за аллею, или даже гигантскую беседку: сколько хватало глаз (а хватки их требовалось совсем не много – потому что вскоре накатывала горка, заменявшая собой горизонт), по обе стороны шоссе, через каждый десяток их с Ольгой, маломерных, человеческих шагов, размашисто шагали в такт, рядом с ними, своими черными, иссиня-черными, стволами сорокаметровые великаны-липы, клобуки своих теней так глухо нахлобучившие на глаза, что когда нечеловечески гигантские листья слишком низкой ветки, казавшиеся за шаг до этого просто гипертрофированной игрой тени, вдруг мягко мазали по лицу – обе вздрагивали от неожиданности. И не понятно было, как здесь днем автобусы-то да и легковушки-то проедут – явно, липы к рассвету лапы-то поприберут.