Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
– Дурррында… – расхохотался Крутаков. – Вали тогда отсюда! – выпустил ее руку, и вдруг как-то совсем неожиданно жарко сгреб Елену в охапку с совсем другим уже выражением чёрно-черешневых глаз.
Она вырвалась, отпрыгнула, отбежала от него метров на пять – и, испытывая в эту секунду взрыв небесного счастья, оглянулась, и уже с безопасного расстояния весело выпалила:
– Я жду от тебя текста, Женька! Понял?!
И, чувствуя, что еще секунда – и ей уже никуда от него сегодня не уйти – ни сегодня, ни завтра, никогда – не оборачиваясь больше на него, побежала наутек через дорогу – и оттуда уже вниз, к Пушкинской.
Анастасия Савельевна, решив,
В Риге (казавшейся заграницей только по степени чистоты мостовых) Елена сразу же сделала неожиданное открытие, что все главари коммунистов в мире, по-видимому, были латышами – судя по окончаниям их фамилий – потому как самый главный проспект в Риге назывался улицей «Ленинса»: «Ну, правильно – тогда вся цепочка кликух латышских бандюг выстраивается четко: Марк-с, Энгель-с, Ленин-с!» – любовалась Елена.
И никак не вырисовывался у нее почему-то ровно (тончайшей, дарёной смешным загадочным мистиком-миниатюристом-старичком-французом Дэви Тушинским, гелиевой ручкой), на последнем чистом листке прихваченного с собою зачем-то, по дурной привычке, чтобы хоть как-то скрасить бедненький концерт, блокнота с немецкими стихами, феноменально сложный эскиз перемычек верхней, заостренной части витражей рижского Домского Собора – несмотря на всю свою, вроде бы, геометричную очевидность и воздушное равновесие; а когда, наконец, зарисовала, – в отъединенном от цветных стекол, ставшем объемном абрисе замерещилось сразу и солнце за тремя далекими, нездешними горами – и море в пригоршне.
Зайдя вместе с матерью за ключами (вот он – секундный нырок в довоенную Ригу: подъезд без лифта со светлой взвесью пыли в воздухе; подзолоченный витражный близоруко расфокусированный луч из приоткрытого окна в верхнем пролете; просторная лестница с широкими темно-коричневыми мореными перилами, округляющимися на поворотах – с желобами таких причудливых форм, как будто на них помимо людей катались вороны; и очень бледный, очень высокий, мощный, грузноватый даже, толстоватый широкоплечий человек, с нервным, но подмороженно-вежливым лицом, с невпопад очень часто моргающими почти альбиносными светло-рыжими ресницами и напряженными рыжими бровями – который из какого-то странного прибалтийского чувства такта, отдав Анастасии Савельевне в руку вспучившийся конверт со связкой ключей и инструкциями, с ними даже и не поехал), сели уже в традиционную, по-советски загаженную электричку и отправились разыскивать по впопыхах нарисованному Лаурисом плану загадочное бунгало.
Дом оказался насквозь продуваемым, и почти совершенно пустым – ежели не считать двух узеньких кроватей в двух спальнях через стенку, двух абсолютно пустых платяных шкафов, и широченного прямоугольного обеденного стола на маленькой кухне с газовой горелкой. И абсолютно весь дом и весь жизненный инвентарь, включая аккуратный туалетный домик на улице под козырьком, навесные полочки для посуды, и даже кубические ножки ночных ламп – казались сколоченными ровно из тех же сосен, которые подпирали корнями дом со всех сторон. И на полу, на кухне, на подоконниках – везде – на зубах у дома был альбиносный соль-перец-песок. Подсыпанный ветром, поддутый под дверь.
В первую же ночь обнаружилось, что дом еще и неспокойный: едва они с Анастасией Савельевной разложили вещи и разлеглись читать по своим спальням, как тут же кто-то принялся ходить в кухне,
Как только они с Анастасией Савельевной обе, не сговариваясь, выскочили в холл («Ленк, это ты тут что ли шастаешь? Я уж даже испугалась было…») – движение на кухне немедленно прекратилось. Как только опять пожелали друг другу спокойной ночи и вернулись по своим комнатам – минут через пять представление началось заново. На этот раз кто-то явственно, с хозяйской дотошностью, переставлял тарелки на кухне.
– Да что ж это такое, наконец?! – Анастасия Савельевна, скрипнув сначала своей дверью, постучалась и засунула голову в комнату к Елене: – Я думала, это ты меня, Ленка, дурачишь! Это ты на кухню сейчас выходила?
– Ухажёр твой, небось, проверить пришел – как мы тут устроились! – подтрунивала над ней Елена. Сама, впрочем, чувствуя себя тоже как-то неуютно в этом доме в незванной компании с разгуливающим незримым хулиганом.
Зажгли всюду свет. Сходили и проверили замок на входной двери. Заперлись еще и на нижний замок – ключ от которого приятель Анастасии Савельевны на связке показал, но сказал, что его можно и не трогать – что он-мол сам никогда на него дверь не запирает. Прощупали все окна на кухне – открыли и передернули снова защелки. Ну конечно! Ничего и близко не напоминало, чтобы кто-то действительно мог залезть незамеченным в дом.
Свет потушили.
Вернулись опять, успокоенные, каждая к своей книжке. На этот раз обе заперли еще и двери своих комнат изнутри на задвижки.
Через минуту наглые звуки посыпались снова – явно было слышно, как кто-то прозрачно проходит сквозь входную дверь и потом начинает тяжело разгуливать по дому, упрямо сворачивая, причем, почему-то все время на кухню, явно одержимый навязчивой идеей зачем-то среди ночи завершить, что ли, какие-то мелкие хозяйственные дела – с какой-то одному ему известной целью. Приспичило ему, видишь, ли. Заняться больше нечем.
К ним, впрочем, в комнаты никто не заходил. И даже к их дверям, судя по отдаленному скрипу половиц, ни разу не приблизился.
Они с матерью с деланной веселостью перебрасывались через тонкие стенки репликами.
Мать, повздыхав, все ж таки захрапела.
А Елена вскочила, и, стараясь не испугать Анастасию Савельевну, медленно, но все равно с чудовищным скрипом, вскрыла шкап и извлекла свой свитер, а потом, с секунду поколебавшись – и шерстяные носки (хоть и со смехом, но привезенные, по мудрому, для рижского июля, совету Лауриса) натянула на себя, рухнула обратно в постель и снова зарылась в одеяло, потому что сквозило, казалось, изо всех щелей.
Кровать, доставшаяся Елене, стояла самым глупейшим образом – вдоль фронтальной стены дома, так что окно – черно-фиолетовое, плотно заклеенное с той стороны оберточной бумагой ночи вместо шторы (под которую, при аккомпанементе этого призрачного радиоспектакля на кухне, ей все равно сейчас как-то совсем не хотелось бы заглядывать) – начиналось ровно посередине кровати – с выпирающим шершавым подоконником прямо под коленом.
А носом же она упиралась в пахучую сосновую стену – так смешно выделанную (казалось, вручную, рубанком, причем, ребенком), что от кривенького свежего узорца широких брусьев ни взгляд, ни нос оторвать было невозможно. Перелети перекрести перезвезди пере-что-хочешь – так и оставшийся не у дел маленький сборничек хоть и трогательных, но не ахти стихов голодного Ходасевича оказался незаметно спихнут локтем на пол – а доставать Елена его уже лезть поленилась.