Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
Услышав в трубке, вместо долгожданного голоса Крутакова, опять Дьюрькин заливчатый тембр, Елена его чуть не убила.
– Ну ладно, ладно, потом выспишься! Ты в курсе, что мы Железного Феликса вчера ночью свергли? – восторженно перебивал сам себя Дьюрька.
– Кто это «мы»? – настороженно переспросила Елена, зная Дьюрькину страсть к глобализации.
– Да там миллиона два людей было! Если не больше! Ты не представляешь себе, что это было! Я никогда еще такого не испытывал! Я так счастлив, до слёз! Наверное, только в 45-м на Параде Победы люди такое искреннее единение чувствовали! Ленка! С Днем победы! Вот, мой дед до свободы не дожил – так хотя бы я дожил! И главное – представь, – вчера ни одного пьяного! Ты знаешь, как я ненавижу
Однако, тут же, когда Елена начала уточнять у него подробности кастрации лубянского идола, Дьюрька несколько снизил пафос:
– Мы двинули к Лубянке – сначала все хотели разворошить навсегда это осиное гэбэшное гнездо, вытащить архивы, и вообще разогнать этих всех преступников оттуда. Но потом какие-то провокаторы начали кричать: «Не надо трогать Лубянку, давайте Феликса скинем! Там, под ним – золото партии спрятано!» Ну, гэбэшные провокаторы, короче – как обычно. И это вранье про дурацкое золото троллей… И, вместо того, чтоб покончить с этой фашистской организацией…
– Дьюрька, наивный, они бы стрелять начали, если б вы Лубянку пошли штурмовать.
– Ты что?! Их бы смели, гадов, тогда за полчаса всех и навсегда с лица земли вообще! Ленка! Давай встретимся сейчас! У меня такие фотки! Ты просто не видела, что здесь творилось – ты выйди, пройдись! Я вон по Калининскому сейчас прогулялся – знаешь, какое там граффити на здании мэрии намалякали, крупными буквами?! «Забил заряд я в тушку Пуго!»
Жмурясь и, все еще сонно, рассматривая хорошо сохранившуюся малиновую окаменелость уха на коже под самым плечом, Елена зажала на секундочку трубку ладонью и крикнула матери:
– Ма, ты не возражаешь, если я Дьюрьку к нам сейчас в гости ненадолго приглашу?
Анастасия Савельевна прибежала из кухни с испуганным лицом:
– Ленк, съезди со мной сейчас быстренько на дачу! Буквально туда и обратно! Я же когда про этот путч услышала, выехать сутки не могла – танки по шоссе шли, и автобус из-за этого отменили. А потом, как только попутку из деревни до станции нашла – примчалась, все вещи там, как было, побросала, даже не заперла там веранду на ключ, впопыхах, только потом, в электричке сообразила… Залезут же ведь! А у меня ж там еще только что собранные кабачки, патиссоны, огурчики… Всё ведь испортится! Жалко! Съезди со мной, а? Помоги мне всё перевезти! А потом со своими будешь встречаться!
– Мам, да плевать на патиссончики! О чем ты?!
– А дом?! В дом-то залезут – через веранду, да разорят! Ну съезди со мной! Туда – и обратно!
Анастасия Савельевна была почему-то до странности перепуганной – и выглядела настолько несчастной – что Елене сделалось ее жалко.
У парадного все было перерыто траншеями: так, как будто баррикады строили не у Белого Дома, а тут у них, в соколиных околицах. Асфальт (положенный только весной) оказался раздолблен и пробурен. А через ближайшую к подъезду траншею, стройно опоясывавшую всю башню, был перекинут мостик, напоминавший гигантскую крышку от ящика из-под пива, на которую, для особого неудобства прохожих, набили толстые поперечные брусочки: «Надо же – вчера перемахнула с рюкзаком – и даже не заметила», – удивилась Елена, переходя мосток.
– Дай Бог здоровья вашей Татьяне, – вдруг разохалась Анастасия Савельевна, – что она вас в Польшу утащила – прям, как чувствовала! А то б вы тоже ведь все на баррикады бы поперлись, идиоты…
– Ма, ну что ты несешь?! Я вот безумно завидую Дьюрьке, что он…
Анастасия Савельевна все суетилась, с какой-то нервно-виноватой миной на лице, и все рассказывала, как она, окучивая малину, услышала грохот идущих к Москве по шоссе танков – грохот, слышный аж из соседнего села – и как она сидела почти в форосской изоляции на даче, и как не могла запереть замок от сарая; и все торопливо тараторила
На Белорусском, на эскалаторе в метро, чудаковатый старенький дежурный, запертый в своей прозрачной, застекленной будке, ритмом и интонацией голоса точь-в-точь напоминающий Иоанна Павла Второго, чуть напевно, с растяжкой, с легким грузинским, что ли, акцентом, провещевал в громкую связь:
– Дараги-е… пассажиры! Бу-йте… взаимо вэжливы!
«Эскалаторный пророк», – усмехнулась Елена, выходя из метро.
На ребрах такси, бомбивших на Белорусской площади, красовался крест Святого Франциска.
А метрополитен-без-имени рдел очистительной ченстоховской буквой М – предначертывался («Навсегда теперь!», – подумала Елена) – именем Марии.
В электричке было крайне оживленно: какие-то три рослых парня, дурачась, с прибаутками, с явным наслаждением, бегали по вагону, и помогали дамам подкидывать багаж на верхние полки.
На соседних двух лавках наимещаннейшего вида четыре увесистые пожилые тетки с беременными сумками сияли, как будто им только что перепал дефицит, и обсуждали между собой нечто хозяйственное, смысл чего Елена, без тихих Анастасии-Савельевниных субтитров, даже и не поняла бы:
– А материалу-то сколько пошло на то полотно-то, длинное, которое тащили?
Впрыгнул контролер: низенький, загорелый, морщинистый, прокуренный плюгавенький старичонок в форменной фуражке, и едва зайдя в вагон из тамбура, звонко объявил:
– Граждане-сограждане! Просьба билетов сегодня не предъявлять! Все зайцы сегодня – бесплатно! Свобода!
Чем вызвал сугубый одобрительный гогот лихо, как баскетбольные мячи, закидывающих на полки багаж студентов.
«Забавно: я ведь только сейчас поняла… – вспыхнула вдруг Елена. – Этот дуралеище Крутаков ведь спокойно мог сидеть работать все эти дни у Юли – запершись и отключив телефон! И ничего не знать о том, что в стране происходит! С него ведь станется! Телика у Юли нет, да он его и не смотрит никогда. Ну конечно! Как же я сразу-то не догадалась! Закопался в свою книгу! И вырубил телефон! Просто поехать к нему, без предупреждения! Ох, какое счастье… Забавно, неимоверно забавно представить себе: завтра… Вот уж – нетушки! – ждать до завтра! Сегодня, сегодня же вечером – сейчас, как приедем на дачу, скажу матери: извини, собирай все манатки – отдохнули полчасика, и назад… Я и так уж большое одолжение делаю – за этими дурацкими патиссонами… И как потом эта старая еврейская обезьянка Роза Семеновна на Цветном будет ходить и стучать, в никому не нужные больше инстанции, что Юля развела у себя притон, и что даже в ее отсутствие в квартире живет без регистрации ужасный хайрастый мужик, а к нему по ночам приходят – и, главное, никуда потом не уходят – несовершеннолетние – нет, дорогая Роза Семеновна: уже катастрофически совершеннолетние девицы».
– Мам, мне точно никто не звонил, пока я была в Польше?
– Нет. Вот, хорошо, что едем вместе – гладиолусы, тоже, срежем, в Москву привезем. Бабушка Глафира, помнишь, тебе всегда цветочков привозила… – раздражающей нервной трусцой ответила осевшая напротив нее мать, не глядя на нее, суетливо проверяя и перекладывая в сумке ключи, кошелек, пудреницу, билетик, какую-то мишуру.
«Ох, ненужная, ненужная нота… – подумала Елена, – не надо было ее матери брать…» – сразу вспомнив, как, в проклятое олимпийское лето 80-го, умерла бабушка Глафира; и как потом, в конце августа, перед тем, как Елена пошла в первый класс, срезав, привезла ей Анастасия Савельевна с дачи посаженные бабушкой «заранее» гладиолусы: «Она так хотела тебя в школу проводить…» И гладиолусы теперь Елена никогда без некоторой внутренней судороги видеть не могла. И, потом, эти мерзкие, чужие, идолоприношения цветов: однокласснички в школе с сальными униженными улыбочками, по наводке родителей дарящие самые роскошные букеты наиболее подонистым учителям – взятка, авансом, чтоб не откусили головы.