Расписной (Адрес командировки - тюрьма)
Шрифт:
– Нет. Мы уезжать собираемся.
–Куда?
– В Израиль, куда ж еще… Сейчас вроде разрешать стали. Ты ведь в органах, как там насчет этого?
– Не знаю. Могу поспрашивать.
– Узнай все. Что и как.
Владимир усмехнулся:
– Только в Израиле тоже квартиру надо будет ремонтировать.
– Не… Там новые дают.
– Но через пять лет, через восемь, она уже новой не будет. Придется ремонт делать.
– А… Это еще когда будет… А ты не собираешься отчаливать?
– Куда?
– На историческую родину. В Германию.
– Чего мне там делать?
– Чего, чего…
– А ты сможешь жить в нормальной стране? Ты ведь к ненормальностям привык.
– Ничего, научусь!
– Вряд ли. Страна не вокруг нас. Она внутри, вот здесь… – Владимир постучал себя по груди. – А если ты здесь не привык ремонт делать, то и там засрешь квартиру и будешь жить в привычном сраче.
Он подумал, что Фаина Григорьевна и в Израиле наверняка будет ходить в рваных домашних тапочках, как ходит в них всю жизнь. Но вслух этого не сказал.
– Не собираешься, значит? Зря…
Розенблит подошел к окну.
– Знаешь анекдот?
– Знаю.
– А правда, что у тебя на шишке птичка выколота?
– На какой шишке?
– Ну на болте!
– Что за ерунду ты несешь!
– Так все говорят.
– Кто «все»? Кто может знать такие вещи? Ты бы хоть подумал!
Розенблит усмехнулся:
– Это тебе надо думать. А то ты искал, искал – и нашел…
– Что нашел? – удивился Волков.
– Да не что, а Нинку эту, – пояснил Витька. – Нет, ну ты даешь! То сидишь один, как бирюк, то как найдешь – так первую блядь на весь район!
– Разве? – Владимир даже не обиделся на его слова. – А хоть и так – ну и что?
– Да ничего, конечно, – кому что нравится. Вон, песенку знаешь у Высоцкого
– прям про нее: как Нинка соглашается, а ему очень хочется? Тем более все при ней, баба видная и долбится хорошо. Только про это тебе всякий мужик на Богатяновке расскажет. И она всякому расскажет, какой ты. Да уже и растрезвонила, паскуда…
Владимир почувствовал, как сердце у него заколотилось быстрее. Вот это действительно было лишнее. Ему совершенно безразличны были Нинкины моральные принципы, но вот ее болтливость… Действительно, когда он заходит в гастроном, продавщицы рассматривают его со всех сторон, шушукаются и хихикают. Да…
– Она к этому делу попросту подходит, – продолжал объяснять Розенблит. – По ментам специалистка, и знаешь, почему? Потому, говорит, что им спиваться не положено по службе, и у них по мужской части от этого порядок! К тому же .их, ну то есть вас, проверяют постоянно.
– Резонно, – Владимир невольно улыбнулся.
– Ну, ее уже все менты и перепробовали. Или она всех – черт ее разберет. Факт тот, что про твои наколки уже весь Тиходонск знает – нравится тебе такой поворот?
– Да ладно, Витя, – сказал Волков. – Их ведь и так видно. Если рубаха расстегнута, если короткий рукав… Я, правда, даже летом шведок не ношу да под горло застегиваюсь. Но шила в мешке не утаишь. И на тренировках раздеваюсь, и на пляже, и на медосмотре. Так что про мои картинки многие знают. А на болте у меня ничего нет, это брехня.
Розенблит подошел поближе и прищурился, превратившись из ответственного работника в мальчишку из коммуналки.
– А это правда,
– Из Москвы в Тиходонск – со спецзаданием? – удивился Волков.
– А что? Всякое может быть, мало ли. У нас тут только кажется, что тишь да гладь, а место на самом деле крутое – уже сейчас, а потом и еще покруче будет, вот помяни мое слово. Здесь все дороги на Кавказ пересекаются и с Кавказа на Москву – тоже… А Тиходонск – ворота Кавказа. Сюда уже сейчас такие бабки закачиваются…
– Да ты стратег, Витюля! Только никакого задания у меня нет. А все это сплетни… Хрен им цена. Просто так жизнь повернулась. Не бойся меня и ни в чем не подозревай. Я такой же, как был.
– Да я и не подозреваю. Только непохож ты сам на себя. Изменился, а в чем
– не пойму. Нас здесь двое, а ты вроде один. В своей компании.
А ведь верно. Волк уже привык, что он никогда не остается сам с собой. За ним постоянно наблюдают, его действия комментируют синие рисованные фигурки. Несмотря на противоестественность такого состояния, он уже привык к нему. Привык, что картинки заботятся о нем, предупреждают об опасности, позволяют лучше видеть и слышать. Они неоднократно спасали ему жизнь. И вместе с тем медленно, но верно приобретали над ним необъяснимую власть, и ничего нельзя было с этим поделать.
Нинке он ничего не сказал. Тем более что ей на наколки было плевать: она действительно обращала внимание только на мужские достоинства, и очень даже обращала – кричала чуть не в голос, так, что, наверное, слышно было у соседей, извивалась под ним и над ним, не стеснялась ничего…
А потом рассматривала их даже с интересом.
– А это что? – спрашивала, царапая лакированным ноготком по его груди точно так, как Софья и Александра Сергеевна. – А церковь для чего?
– Отстань, Нин, – отвечал он. – Что это, контурная карта тебе?
– Ха-ха, карта! – смеялась она его шутке. – Ну-ка, Антарктиду сейчас поищу…
Поиски Антарктиды или любой другой части света заканчивались в одном и том же месте. И они снова предавались тому, для чего она и приходила в тесную квартирку напротив Тиходонского следственного изолятора.
Нинка вполне устраивала его как любовница – страстная, похотливая, ненасытная. Добросовестное постельное животное. Они никуда не ходили – ни в рестораны, ни в театры, ни даже в кино. Ели свежую ветчину с мягким хлебом, пили водку и совокуплялись. Он привык к Нинке, и она ему нравилась. Легкая в общении, не занудная, на удивление бескорыстная. Однажды он купил ей к какому-то празднику большой косметический набор.
– Ой, это мне, что ли? – обрадовалась Нинка. – Спасибо, вот не ожидала!
– Почему же не ожидала? – удивился Владимир.
– Да так… Ты, Володь, вообще-то знаешь что – за подарок спасибо, но не обязательно это. Думаешь, я из-за подарков к тебе хожу?
– Ничего я не думаю. Но почему не подарить, если хочется? Чтобы приятное сделать?
– Да? Ну ладно. Только если еще что-то покупать будешь – так не бери дорогое, для приятности и дешевого хватит. А у меня дорогих вещей хватает, знаешь ведь, в торговле не бедствуют. Оценил, небось, какие у меня шмотки?