Расплата кровью
Шрифт:
– Ради бога, Саймон. – Он почувствовал, как его захлестывает отчаяние. – Я люблю ее. Тебе, как никому другому, должно быть понятно, каково это – расстаться с тем, кого ты любишь. Без единого слова. Без шанса. Прошу тебя. Скажи мне.
И тут Дебора быстро схватила мужа за тонкое запястье. Линли едва расслышал ее голос, когда она заговорила с Сент-Джеймсом.
– Любовь моя, извини. Прости меня. Я больше не могу. – Она повернулась к Линли. Ее глаза блестели от слез. – Она уехала на Скай, Томми. Она одна.
Перед тем как отправиться на север, к Хелен, ему надо было еще повидаться с суперинтендантом
Потому что помимо виновного Сайдема и невиновного Дэвис-Джонса существовал еще лорд Стинхерст. И Скотленд-Ярд, ходивший перед ним на задних лапках в связи с обязательствами правительства скрывать от общественности ту историю двадцатипятилетней давности.
Оставалось разобраться с этим. Утром Линли еще не чувствовал себя готовым к бою. Но теперь он созрел.
Уэбберли он нашел в его кабинете. Как обычно, его круглый стол был завален раскрытыми папками, книгами, фотографиями, отчетами и грязной посудой. Склонившись над картой улиц, которая была жирно расчерчена желтым маркером, суперинтендант попыхивал сигарой, выпуская в и без того тесное помещение вонючую дымовую завесу. Он разговаривал со своей секретаршей, которая сидела за его столом, согласно кивая и делая пометки, и одновременно пыталась отогнать рукой сигарный дым, чтобы он не пропитал ее хорошо сшитый костюм и светлые волосы. Как обычно, она выглядела почти точной – настолько, насколько ей это удавалось, – копией принцессы Уэльской [47] .
47
Принцесса Уэльская – Диана (леди Диана, леди Ди; 1961 – 1997).
При виде Линли она закатила глаза, изящно наморщила носик, демонстрируя отвращение к запаху и полному развалу на столе:
– Пришел детектив инспектор Линли, суперинтендант.
Линли ждал, что Уэбберли поправит ее. У этих двоих была своя игра. Уэбберли предпочитал званиям обращение «мистер». Доротея Харриман («пожалуйста, зовите меня Ди») очень трепетно относилась к званиям.
Однако суперинтендант лишь сердито что-то проворчал и, оторвавшись от карты, спросил:
– Вы все записали, Харриман?
Секретарша сверилась с записями, поправляя высокий зубчатый воротник своей блузки в эдвардианском стиле. Под него она надела элегантный галстук-бабочку.
– Все. Перепечатать?
– Пожалуйста. И сделайте тридцать копий. В обычном порядке.
Харриман вздохнула:
– И обязательно сегодня, суперинтендант?.. Нет, ничего не говорите. Знаю, знаю. «Запишите это себе в отгулы». – Она бросила на Линли многозначительный взгляд. – У меня их уже столько набралось, что хватило бы даже на свадебное путешествие. Если кто-нибудь будет таким милым, что учтет это.
Линли
– Вот так всегда! И как раз сегодня вечером я занят.
Харриман в ответ засмеялась, собрала свои заметки и смахнула три бумажных стаканчика со стола Уэбберли в мусорную корзину.
– Посмотрим, сможете ли вы заставить его что-то сделать с этой помойкой, – выдала она, уходя.
Уэбберли молчал, пока они не остались одни. Тогда он сложил карту, сунул ее в один из картотечных ящиков и вернулся к столу. Но не сел. Вместо этого, с наслаждением попыхивая сигарой, он посмотрел на силуэт Лондона за окном.
– Некоторые полагают, что заняться собственным продвижением мне мешает недостаток честолюбия, – не оборачиваясь, признался Уэбберли. – Ничего подобного, все дело в этом виде из окна. Если бы мне пришлось менять кабинет, я бы больше не мог смотреть, как озаряется огнями город по мере того, как густеют сумерки. Вы не представляете, какое это наслаждение, видеть из года в год эту картину. – Его покрытые веснушками пальцы теребили цепочку от часов, свисавшую из жилетного кармана. Сигарный пепел просыпался на пол, но Уэбберли этого даже не заметил.
Линли подумал о том, как ему когда-то нравился этот человек, как он уважал его за тонкий ум, таившийся под неопрятной оболочкой. Этот человек умел выявить лучшее в тех, кто находился под его началом, честно используя сильные стороны человека и никогда – слабые. Способность шефа видеть людей такими, какие они есть на самом деле, восхищала Линли больше всего. Однако теперь он видел, что его прозорливость была обоюдоострым оружием, что оно могло быть использовано – как в случае с ним самим – для того, чтобы, нащупав чью-то слабость, сыграть на ней.
Уэбберли, без сомнения, знал, что Линли поверит честному слову пэра. Эту веру он впитал с детства, бесценное доверие «слову джентльмена», которое веками исповедовали люди из благородного сословия. Это был такой же непреложный закон, как право старшего сына на наследование, это нельзя было с легкостью отринуть. На это и рассчитывал Уэбберли, посылая Линли выслушать придуманную лордом Стинхерстом сказку о неверности его жены. Ни Макферсона или Стюарта, ни Хейла, ни любого другого детектива-инспектора, который выслушал бы все это, но тут же вызвал бы леди Стинхерст, чтобы она тоже послушала эту историю… а затем во весь опор двинулся бы дальше, докапываясь до истинной причины гибели Джеффри Ринтула.
Ни правительство, ни Скотленд-Ярд не хотели этого. Поэтому они послали того, на кого полностью можно было рассчитывать, кто непременно поверит слову джентльмена и таким образом прикроет лорда Стинхерста. И это было непростительным оскорблением. Линли не мог простить Уэбберли за то, что он так с ним поступил. И не мог простить себя – за то, что, как полный идиот, оправдал все их ожидания.
И не важно, что Стинхерст был невиновен в смерти Джой Синклер. Ибо в Ярде этого не знали, и даже не волновались по этому поводу, их волновало только скандальное прошлое этого джентльмена, как бы оно не выплыло наружу. Если бы Стинхерст оказался убийцей, но при этом избежал правосудия, эти умники в правительстве и в Ярде не испытали бы ничего похожего на угрызения совести. Зачем? Главное, тайна Джеффри Ринтула оставалась нераскрытой.