Расплата за жизнь
Шрифт:
— Тьфу! Кобели! — сморщился тогда Вадим.
— Нет! Теперь их называют спонсорами. И считают самыми цивилизованными, добропорядочными людьми. Благодаря им ожила Любовь Ивановна. Она через месяц отдала сыну деньги, какие тот взял в долг на квартиру. А неделю назад купила ему иномарку! От Карпова она до конца жизни такого не получила бы. Жалеет, что столько лет на него угробила! Вы бы посмотрели, как она одевается, ест! Ее не беспокоит, дадут зарплату вовремя или нет. Ее обеспечат. Она в свои под шестьдесят счастливее молодых.
— Кто ж ее спонсоры? — заинтересовался Вадим, подумав, может, приклеился к старой бабе какой–нибудь фартовый и выдал себя за бизнесмена. Выведал про коллекцию и обчистил квартиру
Но когда осведомительница назвала обоих, рухнула и эта надежда…
— Сын Любови Ивановны, Петенька, до чего хороший человек. Во всем мать слушается. Всегда советуется с нею. Вот она, когда поругалась с Карповым, велела сыну уволиться. Тот мигом заявление на стол и ключи от его квартиры в лицо ему швырнул. Оно и верно. Им с матерью хорошие люди попались. Грех жаловаться.
— О коллекции Любовь Ивановна говорила что–нибудь после того, как рассталась с Карповым?
— Недавно, когда узнала, что его убили, сказала: «Жадность фраера погубила! Небось, за монеты его расписали! Все копил, берег. А для чего? Мог бы жить красиво! Да не сумел. Теперь другим достанется либо государству отойдет. А он жил в дураках, таким и на тот свет ушел! Дебильный, недоразвитый кретин! Хорошо, что я с ним развязалась!»
Не только эта осведомительница, а и другие источники подтвердили, что семья Поповых воспряла материально еще до смерти Карпова. И с покойным были порваны отношения еще до смерти. Он тоже не звонил и не искал встреч и примирения с бывшей сожительницей.
…Петр Попов, по словам коллег, был человеком прижимистым и жил всегда одинаково. На работу или в гости появлялся в одном и том же сером костюме и старомодных полуботинках. Худой и низкорослый, он производил на всех неприятное впечатление голодного и злого человека, завистливого и жадного. Он ненавидел высоких и плотных людей, пышущих здоровьем мужиков. Ему казалось, что они оскорбляют его хилую природу своим присутствием. Он жгуче завидовал им. И всегда старался исподтишка напакостить, испортить настроение, погасить, хоть на время, улыбки и смех на их лицах.
Желчный, мстительный человечек держался вызывающе в окружении здоровяков, говоря, что малорослые люди гениальны, наделены талантом и недюжинными способностями, приводил в пример Наполеона, Сталина, Гитлера.
— Ну да ты у нас тоже на г…! Вот только рост пониже и говно пожиже! — смеялись над Петром сослуживцы–офицеры.
Он ядовито поджимал узкие серые губы, запоминая обиду, и, выждав момент, мстил.
А мстить он умел изощренно. Не раз за это бывал бит. Но едва проходили синяки и шишки на суслячьей рожице, Петька снова совал свой острый нос в чужие замочные скважины, в приоткрытые двери, заглядывал в окна к сослуживцам. Ему так хотелось узнать их секреты, подслушать, хоть краем уха, о чем шепчутся на кухне офицерши, чтобы потом сплести интригу, высмеять, испозорить тех, кто унижал его.
Сколько раз его хватали за шиворот и за грудки у чужих дверей и окон… Обливали помоями, отборным матом. Грозили свернуть шею, как курчонку. Ничего не помогало. Петька таким родился.
Да и чему было удивляться, если он с малолетства подсматривал за матерью, как та развлекалась с любовниками. А потом шел к себе в постель и тешился онанизмом. Маленький человечек по своим сексуальным потребностям уродился в мать — пышнотелую блондинку Вот только внешне даже отдаленно не походил на нее ни лицом, ни ростом, а потому многие знакомые сомневались, что Петька — родной сын Любови Ивановны. Кстати, в замужних ее тоже никто не помнил. А ведь жила она в Орле со дня своего рождения, никогда не покидала город надолго.
Петька тоже никогда не знал и не видел своего отца. На его вопрос о нем мать всегда хмурилась и отвечала:
— Зачем ты портишь мне настроение? Разве тебе плохо со мной? Никогда не спрашивай о нем!
Взрослый Петя стал хитрее и пытался выудить из матери об отце уже не вопросами в лоб, а окольными путями. Но Любовь Ивановна была умной женщиной. И на сыновьи уловки говорила, смеясь откровенно:
— Ты думаешь, что стал умнее меня? Ошибаешься, мальчишка! Я всех как через стекло вижу. Тебя — тем более! Иди к чертям! Не доводи меня! Иначе схлопочешь по уху! Я не посмотрю, что вырос! Достаточно того, что ты всю жизнь перед глазами. Его портрет — мое наказанье и горе! Но ты — мой сын! Жаль, что не в меня пошел. Больше ни о чем не жалею…
Лишь потом, с годами, проговаривалась не однажды, что отец Петьки был много старше ее, тщедушен и худ. Низкорослого и желтолицего, лысого и подслеповатого, она никогда его не любила. Вышла, потому что жила в нужде. А он был богат.
— Только с ним я и увидела жизнь. Перестала мучиться от нужды и голода. Получила наряды и украшения. Даже домработницу. Раньше никто на меня внимания не обращал. А тут поклонников больше, чем мух на помойке. Все вздыхают, в любви объясняются. Молодые, красивые, галантные, с прекрасными манерами, изящным обхождением. Они вскружили голову. Я не устояла… А мой муж узнал. И в тот же день выставил меня за дверь. Когда я пыталась убедить, что ношу его ребенка, он даже слушать не стал. Обозвал дешевкой, потаскухой. И никогда не интересовался дальнейшей моей жизнью, — вздыхала Любовь Ивановна.
— Он даже алименты не платил? — обиделся Петька.
— Какие алименты? Мы не были расписаны. А потом он отдал нам вот эту квартиру, в какой жил еще в молодости. Обставил ее и сказал мне: живи своим умом. Ко мне не появляйся никогда. У тебя есть все на первый случай. Я была в трансе. Иметь все и лишиться разом — шикарного дома, изящной обстановки, роскоши, в какой утопала, нарядов! Я хотела наложить на себя руки. Но вовремя посмотрела на себя в зеркало. И решила: пусть он задавится. А мне рано уходить на тот свет. Позвонила поклонникам. Те поспешили навестить. Вскоре я утешилась. У меня снова появились наряды, украшения, деньги. Я была умна и не связывалась с молодыми шалопаями. У них — прыти много, денег мало. Другое дело солидные любовники в зрелом возрасте. Они платили сторицей за мою благосклонность, выполняли капризы. А их тогда у меня было много. То норковую шубку захочется, то песцовую шапку, платье из креп–сатина, французское белье — все имела. И ты ни в чем не знал отказа. Я частенько меняла своих кавалеров. Чтоб ни к кому не привыкать. Так было лучше. На работу я ходила для близира. Она была ширмой, но прожить на свою зарплату я не сумела бы никогда. А тут и ты стал подрастать. Надо заботиться о твоем будущем. Этим тоже занимались мои любовники. Жаль, что способностей у тебя маловато. Большого человека, как ни старалась, из тебя не получилось. Ну да и ладно!
— Неужели ты за все годы ничего не слышала об отце?
— Я им попросту никогда не интересовалась. Меня, как женщину, оскорбило, что он ни разу не поинтересовался тобой. Не навестил в роддоме. Правда, родился ты легко. Без особых мук. И схватки, и роды — за полчаса. Даже опомниться не успела, как ты уже возле меня лежал. Ну, а что касается твоего отца, о нем услышала лет через пятнадцать. Одна приятельница рассказала. Вроде после меня он с бабами завязал наглухо. Даже временных связей не имел. Жил в своем доме замкнуто. Старался обходиться сам во всем. А потом умерла его сестра. Он ее ребенка удочерил. Той не больше пяти лет было. Девчонка все годы с ним жила. Он ее выучил, вырастил. Дал образование. Потом она вышла замуж и ушла от него. Он через год умер. В одиночестве. Совсем глубоким стариком. Свой дом завещал дочери. Своей племяннице. Вот и все, что услышала. Правда это или нет — не знаю. Меня его судьба уже не волновала.