Расплата. Трилогия
Шрифт:
Обстоятельства, которые я излагаю здесь в хронологическом порядке и в виде связного рассказа, конечно, не в этом виде мною получены были, а разновременно и от разных лиц, но пытаться передать в точности эти недоговоренные фразы, внезапно прерванные близким взрывом снаряда, отрывочные замечания, брошенные на ходу, отдельные слова, сопровождаемые жестом, красноречивее всякого слова, -- это было бы и невозможно и бесцельно. Тогда, в тот момент наивысшего напряжения нервной системы, какое-нибудь восклицание, взмах руки заменяли собою множество слов, вполне ясно выражали желаемую мысль, но, переданные на бумаге, они никому не были бы понятны.
Тогда время измерялось мгновениями.
Тогда было не до разговоров.
Конечно, пожар распространялся не только естественным путем, ему помогали и неприятельские снаряды, продолжавшие сыпаться на броненосец. Потери в людях не прекращались. Меня контузило в левую лопатку, и два маленьких осколка угодили в бок.
V
Я упоминал уже, что в случае выхода "Суворова" из строя к нему должны были подойти миноносцы "Бедовый" и "Быстрый", чтобы перевезти адмирала со штабом на другой, исправный, корабль. При этом, во избежание замешательства, пока не состоялся перенос флага или пока не было сделано сигнала о передаче командования, эскадру должен был вести корабль, следующий за выбывшим из строя.
Не беру на себя решать здесь вопросов: можно ли было видеть со стороны, что никакие миноносцы к "Суворову" не подходили? Было ли очевидно для всякого, что с избитого горящего броненосца, без мачт и без труб, тщетно ожидать какого-либо сигнала? Следовало ли поэтому считать, что командование фактически, само собою, передалось уже следующему по старшинству, и должен ли был этот последний так или иначе проявить свою деятельность? Во всяком случае, "Александр", т. е. вернее его командир, капитан 1-го ранга Бухвостов, в точности исполнил приказ и свой долг. После выхода "Суворова" из строя, ни от кого не получая новых распоряжений, он продолжал бой, следуя головным и ведя за собою эскадру.
С того момента, как я видел ее проходящею мимо "Суворова" на SO, "Александр" еще минут двадцать шел, постепенно склоняясь к S, пытаясь этим способом не допустить противника значительно выдвинуться вперед и броситься поперек курса. В то же время японцы, возбужденные первым успехом, стремясь снова осуществить свою идею -- атаки все-ми-силами головного корабля, -- так увлеклись ею и так проскочили вперед, что "Александру" открылась дорога на NO позади их. Он воспользовался этим и круто повернул к северу, рассчитывая при удаче самому обрушиться всеми силами на их арьергард, взяв его продольным огнем. Момент этого поворота японские донесения определяют различно: одни -- в 2 ч. 40 мин., другие -- в 2 ч. 50 мин. дня (момент гибели "Осляби", который под сосредоточенным огнем шести броненосных крейсеров адмирала Камимура вышел из строя еще раньше "Суворова"). По моим личным соображениям, последний момент более вероятен.
Если бы неприятельская эскадра стала ворочать "последовательно", как она это сделала в начале боя, то маневр "Александра" мог бы иметь успех, но ввиду серьезности момента Того на этот раз решился и приказал повернуть "всем вдруг" влево на 16 румбов. Поворот вышел не совсем удачно. Первая эскадра ("Миказа", "Сикисима", "Фудзи", "Асахи", "Кассуга" и "Ниссин") исполнила его, как должно, но Камимура со своими крейсерами, вероятно, не разобрав сигнала и ожидая поворота "последовательно", прежним курсом проскочил мимо нашей эскадры и ложившимися на
Это был момент замешательства, за который японцы могли бы дорого поплатиться, но не нашей эскадре было его использовать, особенно в том состоянии, в каком она находилась к этому времени.
Неприятель, пользуясь своей быстроходностью, не только успел выправить расстроившуюся линию, но и достиг того, к чему стремился, -- вышел поперек курса "Александра", снова отжимая его к югу...
* * *
Из правых портов батареи мы могли теперь хорошо видеть "Александр", который был у нас почти на траверзе и держал прямо на "Суворов". За ним следовали остальные. Расстояние уменьшалось. В бинокль уже отчетливо видны были избитые борта броненосца, разрушенные мостики, горящие рубки и ростры... но трубы и мачты еще стояли. Следующим шел "Бородино", сильно горевший. Японцы уже успели выйти вперед и завернуть на пересечку. Наши подходили справа -- они же оказались слева от "Суворова". Стреляли и в нас, и через нас. Наша носовая 12-дюймовая башня (единственная, до сих пор уцелевшая) принимала деятельное участие в бою. На падающие снаряды не обращали внимания. Меня ранило в левую ногу, но я только досадливо взглянул на рассеченный сапог. Затаив дыхание, все ждали... По-видимому, вся сила огня японцев была сосредоточена на "Александре". Временами он казался весь окутан пламенем и бурым дымом, а кругом него море словно кипело, взметывая гигантские водяные столбы... Ближе и ближе... Расстояние не больше 10 кабельтовых... И вот -- один за другим целый ряд так отчетливо видимых попаданий по переднему мостику и в левую 6-дюймовую башню... -- "Александр" круто ворочает вправо, почти на обратный курс и уходит...(Был ли этот поворот намеренным или случайным -- вследствие по вреждения рулевых приводов, -- навсегда осталось тайной) За ним -- "Бородино", "Орел" и другие... Ворочают поспешно, даже не выдерживая линии кильватера... не то -- "последовательно", не то -- "все вдруг"...
Глухой ропот пробежал по батарее...
– - Бросили!.. Уходят!.. Сила не взяла! -- раздавались отрывочные восклицания среди команды...
Они, эти простые люди, конечно, думали, что наша эскадра, возвращаясь к "Суворову", имела целью его выручить. Их разочарование было тягостно, но еще тягостнее было тем, кто понимал истинное значение происходившего...
Беспощадная память, неумолимое воображение так ясно, так отчетливо воссоздавали перед моими глазами другую, такую же... такую же ужасную картину: так же спешно, в таком же беспорядке уходили на NW наши броненосцы 28 июля, после сигнала князя Ухтомского...
– - Сила не взяла!..
И страшное, роковое слово, которое я даже мысленно не смел выговорить, неумолчно звенело в мозгу, казалось, огненными буквами было написано и в дыме пожара, и на избитых бортах, и на бледных, растерянных лицах команды...
Рядом со мною стоял Богданов. Мы переглянулись и, кажется, поняли друг друга. Он уж хотел сказать что-то, но вдруг... остановился, потом оглянулся и промолвил делано-равнодушным тоном:
– - А ведь у нас порядочный крен на левую!..
– - Да, градусов восемь будет... -- согласился я и, вынув часы и записную книжку, отметил: "3 часа 25 мин. пополудни; сильный крен на левую; в верхней батарее большой пожар".
Не раз потом я думал: чего мы прятались друг от друга и от самих себя? Почему Богданов не решился громко выговорить, а я не посмел, даже в собственной памятной книжке, написать это безотрадное слово -- поражение?.. Может быть, в нас еще теплилась какая-то смутная надежда на чудо, на какую-нибудь внезапность, которая все изменит?.. Не знаю...