Расплата
Шрифт:
Случилось это в тринадцатом году, на масленицу, нежданно-негаданно для Юшкиной семьи. Как-то Захар Ревякин зашел расплатиться за подмогу Маша несколько дней стряпала и доила вместо больной Терентьевны.
Высыпав медяки в Юшкину растопыренную, как грабли, руку, Захар, к несказанному удивлению Авдотьи, перекрестился и присел на лавку. Вынул кожаный кисет и, посмотрев на Машу, потчующую ребятишек блинами, кашлянул.
Авдотья, разомлевшая у печки, так и замерла с чапельником в руках, почуяло сердце недоброе. Никогда Захар не задерживался у них. Постоит, потопчется в дверях - и
– Закури, Юхим, крепенького.
– Да ты что, не знаешь? Я не курю!
– За канпанию...
– Какая же я тебе канпания? Я батрачу - чужой хлеб трачу, а у тя хлеба ларь, ты сам се царь. На своих-то хлебах, знамо, курить можно, а тут хошь - кури, хошь - ревом реви... Работы - до субботы, а еды - до середы.
Захар улыбнулся одними глазами.
– А ты курить зачни, може, и ларь заимеешь...
Авдотья кинулась к печи - блин сгорел! Позвала Машу:
– Попеки, дочка, я гостя угощу. А вы, цыплята, кши на полати! Уж ты, Захарушка, прости, что сразу к столу не позвала. Думала, погребуешь... Садись, гостем будешь.
– Вина поставишь - хозяином почту, - добавил Юшка.
Захар не заставил себя уговаривать - выставил бутылку и, еще раз перекрестившись, сел за стол против Юшки. Тот радостно крякнул:
– Как по заказу, язви тя корень... Штой-то, Лексеич, ты раздобрился, а? Не с хомутом ли на мою шею?
Захар поскреб пальцами в курчавой бороде:
– Не бойсь, Юхим, я сам от тебя не далеко ушел. Слава богу, что не батрачу.
– Он тяжело вздохнул, оглянулся на Машу и налил из бутылки в кружку: - Пей, потом я.
Ефим поднял кружку, смешно подергал реденькими белесыми бровями вверх-вниз:
– Добывается она трудно, сам знаю, а пьется, говорят, легко... А ну-ка попробую!
– Запрокинув голову, он глотнул одним махом и затряс сивой бороденкой: - Ух, и забориста, леший ей в пятку!..
Авдотья придвинула блины, стопкой сложенные на расшитом полотенце.
– Машино рукоделье?
– спросил Захар, тронув мизинцем узор петушиного хвоста, наполовину прикрытого блинами.
– Ее, а то чье же?
– с гордостью ответила мать.
– Подружки на канаву, а она - шить-вязать.
Захар еще раз оглянулся и поднял кружку:
– Вот об ней я и пришел погутарить. Косы-то вином уже пахнут... Не породниться ли нам?
У Маши сорвалась с чапельника сковорода. Авдотья как ставила кислое молоко на стол, так и застыла, словно руки от глиняной миски оторвать не может. Даже ребятишки притихли, сопя простуженными носами.
– Всерьез говорю, Юхим, как перед богом. Васятке Маша дюже приглянулась... И Василиса души в ней не чает - руки, грит, у нее золотые. Оно конечно, рановато бы им, да ведь дела не терпят. Василиса часто хворать стала, а без бабьих рук в доме, сам знаешь... Дочка Настя далеко. У ней свои заботы, свой дом.
– Так ты что же, Захар, - нараспев ответил Юшка, заметно хмелея, - в батрачки ее взять хошь?
– Что ты, Юхим, оглох, что ли, в какие батрачки?
– Нет, нет, Захарушка, - торопливо вступилась Авдотья, - куда ей, горемыке, замуж! Юбчонки стоящей нет. Чего уж там! Да и мне без нее как без рук.
Маша прислонилась к печке сама не своя. Не от огня горели щеки - от стыда и от тайной радости, - ведь с Василия богатые девки глаз не спускают!
А Захар тихо поднял кружку, выпил, отер тылом ладони бороду, усы, свернул блин трубкой и не спеша стал жевать, будто выжидая момент сказать главное слово.
Юшка упорствовал:
– У нас для приданого нет и кобеля буланого, а без приданого - не невеста. Девка ведь не лошадь - без сбруи не сбудешь. Так что, Лексеич, по всем статьям Юшкин нос до вас не дорос. Спасибо за честь, да говорим, что есть.
Захар налил ему еще и тихо сказал:
– Кубыть приданое помеха... Бают: не бери приданое, бери милу девицу. Поживут - наживут, а пока от глаз людских сообча соберем им, что полагается для свадьбы. Без свах обойдемся. А Машу одеть Василиса берется.
Этими словами Захар покорил Авдотью.
– Да мы что же, мы ничаво, мы, пожалуста, да вить неудобно так-то... словно за одежу продаем.
– И-эх, мать честная!
– Юшка вдруг ухарски привстал, поднял кружку: - Будь здоров, Юхим Петров! За дочь-невесту! Молись, Авдотья! Реви, Манюшка, твои косы пропиваем.
Ребятишки на полатях забились в угол и следили испуганными глазенками за старшей сестрой, которую отец продавал куда-то. Шептались, шмыгали носами.
Свадьбу сыграли скромную, но Юшка не ударил в грязь лицом: на второй день пригласил гостей к себе, угощал не хуже Ревякиных. Правда, тесно было в его хатенке, да ведь в тесноте-то не в обиде. Гости терялись в догадках: где мог взять Юшка столько денег? Продался, наверное, на десять лет вперед!
А Юшка - грудь колесом - разливал вино и сыпал шутки направо и налево:
– Лей, кубышечка, наливай, кубышечка, хозяйское добришечко! Хозяин жив будет - еще добудет!
Медовый месяц - как сказочный сон. Очнулась - опять чугуны, ведра, кучи навоза, ворох грязного белья...
Василий жалел и уважал Машу, а еще больше уважали ее свекор и свекровь, но забот от этого не уменьшалось. Особенно трудно стало, когда народился Мишатка, а Василия взяли на войну. Зачастила Маша к родной саманной хатенке у канавы. И каждый раз мать встречала ее какой-нибудь горькой новостью. Жаловались друг дружке на житье-бытье, плакали, а расставались повеселевшими, словно прибавлялось сил...
Лишь весна этого года принесла в отцову семью радость. Волостной Совет по приказу революции нарезал Ефиму земли и обещал лошадку. Маша однажды увидела отца возле дома Сидора Гривцова и не угадала: откуда взялась солидность? Вроде и ростом стал выше. Да только радость была недолгой: не сдержали своего слова волостные начальники - не дали лошадку. А что земля без лошади! Отдали половину земли соседу за пахоту. Стал Юшка и не батрак, и не хозяин. Бедности ничуть не убавилось.
...Да, ничего нет хорошего в прошлом. Думы ее полны теперь ожиданием встречи. Три года не был Василий дома - легко сказать! Сколько горьких думок, сколько слез было за эти годы. Он и Мишатку-то не узнает теперь. Да и самого небось не узнать. Красным начальником стал!