Расплата

Гегешидзе Гурам Шалвович

— Куда надо, батюшка?

— В Сабуртало! — ангельским голосом ответствовал тот.

Шофер заколебался, потом сказал, что ему не по пути и он спешит.

— Катись… твою мать! — смачно выругался вслед священник и тут же свистнул другой машине — ссиу!

Я прошел мимо батюшки — любителя сквернословия и направился к Анчисхати.

Я очень любил район Анчисхати с его запутанными, как лабиринт, улочками. Человеку нездешнему ничего не стоило тут заблудиться. Да что там нездешнему, я сам порой не знал, куда меня выведет тот или иной переулок. Я любил эти узкие улицы, тесные дворики, длинные балконы, винтовые лестницы. По этим камням бегал когда-то маленький Тато Бараташвили [15] . Может быть, я обожал этот район еще и потому, что Бараташвили с детства был близок и дорог мне, близка его личная жизнь, его безответная любовь; а эти дивные, старинные дома, наверное, и при нем стояли здесь, на резных, деревянных, нависших над улицей балконах таким же солнечным утром сиживали княгини в чихти-копи [16] ,

бог весть о чем беседуя через улицу с соседями, устроившимися на балконе противоположного дома. Я шел, и до меня как будто доносился грустный напев, сопровождаемый звуками каманчи или тари:

15

Тато — так звали близкие великого грузинского поэта Николоза Бараташвили (1817—1845).

16

Чихти-копи — старинный грузинский женский головной убор.

Зачем коришь мужчину за неверность? [17]

Я словно слышал веселый смех юных князей в куладжах [18] , которые съехались к друзьям или близким провести время за картами, развлечься, обменяться новостями. Я слышал цоканье подков по булыжной мостовой, скрип немазаных колес фаэтонов, и такое чувство овладевало мной, будто я ждал, что вот-вот на моих глазах оживет старая картина, навсегда стертая безжалостным временем, и я наконец воочию увижу то, что прежде было открыто лишь внутреннему взору.

17

Из стихотворения Н. Бараташвили.

18

Куладжа — грузинская мужская верхняя одежда, отороченная мехом.

Несмотря на изрядную отдаленность, для меня вовсе не была чуждой жизнь молодежи эпохи Бараташвили, их взаимоотношения, любовь к женщинам, потому что и они были тбилисскими юношами, хотя после них утекло много воды, многое исчезло или изменилось в корне, я ощущал — что-то незримое и невыразимое осталось прежним, не изменилось, ибо на этом свете многое повторяется, многое претерпевает только внешние изменения. Я чуял аромат прошлого здесь, в этом старинном околотке, по узкой улочке которого я сейчас шел, и мне встречались нагруженные провизией женщины, возвращающиеся с крытого рынка; а на балконах, где некогда красовались знатные и надменные княгини, растрепанные домохозяйки стирали белье или готовили обед на газовых плитах, дети сломя голову носились по лестницам, шумели во двориках и на улице, из открытого окна на весь квартал громовыми раскатами обрушивалась джазовая мелодия. Но все же это был квартал Бараташвили, это место было ареной его душевных терзаний, и, хотя я сейчас видел парочку у дерева на краю тротуара — длинноногая девушка в коротком сарафане и широкоплечий юноша с челкой на лбу заговорщицки шептались о чем-то, временами стараясь громким смехом скрыть смущение, я чувствовал — Бараташвили здесь, здесь витает его душа…

Каждому возрасту свойственны свои особые признаки. Было время, и меня знобило от нетерпеливого волнения, когда я спешил на именины к какой-нибудь знакомой девушке, и волнение мое, наверное, было сродни тому, которое испытывали сверстники Бараташвили в салонах своих приятельниц. Таких салонов, как известно, тогда было немало. А именины, на которые знакомые девушки приглашали меня и моих друзей, представляли лишь разновидность тех старинных салонов. Разумеется, наши сборища были лишены богатства и блеска, характерных для прошлого века, и мы сами были воспитаны не так, как завсегдатаи этих салонов, но и здесь раздавался звон гитары, звучали песни и слышался звонкий, волнующий смех принаряженных девушек. И здесь кто-то кому-то нравился, и приятное возбуждение, которое всегда сопровождает подобные события, не покидало нас. Помню, с каким сердечным трепетом ожидали мы вечера, того мига, когда соберемся вместе и увидим ту, единственную, встречи с которой ждали с нетерпеливым волнением, и казалось, что жизнь без нее не имеет смысла. И именины ничего не стоили, если ее не было там. Но если она приходила и улыбалась тебе, говорила что-то приятное и подающее надежду, разрешала проводить ее до дому — не чуя под собой ног, ты возвращался по темным опустевшим улицам, и не было на свете человека счастливее, и это счастье заряжало тебя жизнерадостностью на многие дни вперед, преображало, делало более смелым и веселым, чем ты был до сих пор. В такие минуты ты чувствовал себя, как говорится, на седьмом небе. Но если тебя обходили взглядом, не было в мире человека несчастнее тебя, и отчаянье твое нельзя описать никакими словами. Как можно назвать подобное состояние? Наверно, все-таки любовью. Хотя, любовь слишком сложное чувство, чтобы его можно было выразить одним словом. Она не представляет из себя нечто цельное, но состоит из множества переживаний, объединяемых почему-то одним словом. Главное, что подразумевается под ним, под этим словом, за которым стоит множество эмоций, друг с другом не схожих. А юношеская любовь больше похожа на неизбежное сумасшествие, ставшее равнодушным законом, обязательным, как корь…

Мне вспомнился Сумбат — парень с нашей улицы, его нелепая любовь, если выходки и состояние Сумбата в тот период позволительно назвать любовью.

Этот круглый краснощекий толстяк был старше меня года на три, на четыре. Отец его, мастеровой человек, хотел, чтобы сын пошел по его стопам, и Сумбат рано

оставил школу. Среди сверстников он слыл блатным, и большинство боялись его, но я, к счастью, не принадлежал к их числу. Может быть, поэтому Сумбат сдружился со мной, и одно время я был соучастником многих его проделок. Он больше, как говорится, глотничал, но ни в чем плохом не был замешан. Впоследствии он стал официантом и, если я заглядывал к нему в ресторанчик, старался всячески приветить меня. В студенческие годы я не однажды кутил у него в долг. Когда я напоминал ему о давнишней любви, он только застенчиво усмехался. К тому времени он уже остепенился, обзавелся семьей, а его отроческая любовь смахивала на настоящее умопомрачение. Тенью ходил он по пятам за одной очень красивой девочкой по имени Лейла, не решаясь заговорить с ней. Все были обеспокоены этим неотвязным преследованием — Лейла, родители Лейлы, родственники, соседи, учителя, так как Сумбат, стараясь покорить сердце своей избранницы, ничего лучше не мог придумать, как заставлял нас камнями бить стекла Лейлиного класса. Когда же кончались уроки, вся школа знала, что сейчас на улице Лейлу поджидает Сумбат со своей бандой. И точно. Члены этой банды старались подкараулить Лейлу одну, и тогда скакали вокруг нее, кривлялись, выбивали из рук портфель, выдергивали из кос ленточки, а Сумбат, подбоченившись, горделиво стоял в стороне и с удовольствием наблюдал за этой кутерьмой. Куда бы ни шла Лейла, в кино, в театр, к подруге или к родственникам, Сумбат зловещей тенью издали следовал за ней. Опасаясь Сумбата, родители никуда не отпускали девочку одну. Больше года продолжалось это бессмысленное преследование. Но здесь же надо сказать, что такое поведение прославило Сумбата на весь район. Почти все знали его, и уж каждый слышал об этой истории. Многих потешало любовное неистовство этого подростка; родители и соседи Лейлы, потеряв терпение, на все лады грозили Сумбату, но ничего не помогало.

Однажды, окруженная гикающими и вопящими дружками Сумбата, Лейла возвращалась с урока музыки. Почему-то в тот день она была одна, обычно ее сопровождали мать или бабушка. В руках она держала нотную папку. Сумбат, подбоченившись, следовал за ней в отдалении, любуясь, как скачут и носятся вокруг испуганной девочки его подручные. И вдруг отчаявшаяся Лейла не выдержала, повернулась, подбежала прямо к Сумбату и дерзко спросила:

— Скажите, что вам надо от меня?

От неожиданности Сумбат лишился дара речи и с трудом смог выдавить:

— Познакомиться хочу.

— Извольте! Меня зовут Лейла, это вам прекрасно известно. Вы, как я знаю, Сумбат. Вот мы и познакомились, я буду с вами здороваться, только прошу, перестаньте ходить за мной!

Так они познакомились, но…

Помню, в один ветреный воскресный день Сумбат прикатил на чьем-то разболтанном пикапе. Это было сразу после войны, Сумбат позвал меня и Резо, одного из наших приятелей, мы втроем сели в машину и помчались к Пескам. Как сегодня помню, какой дикий ветер дул в тот день. Уже забылось, ранняя ли весна стояла на дворе или зима была на исходе. Когда мы очутились в Песках, ветер здесь поднимал тучи пыли, в воздухе реяли обрывки бумаги, где-то вышибло стекло и осколки посыпались на тротуар. Окажись тут кто-нибудь, наделали бы они беды. Сумбат остановил машину у полуразвалившегося, заброшенного дома в грязном узком тупичке, выскочил из кабины и скрылся во дворе. Я последовал за ним. Замусоренный, темный и тесный дворик, пропахший сыростью и зловонием уборной, походил на катакомбы. В подвале галдели и стирали белье курдянки в широких пестрых юбках. Пар от мыльной воды клубами поднимался вверх. Помню, как по шаткой лестнице взобрались мы на второй этаж и там, на балконе, столкнулись с горбатой старухой в черном, подметающей пол. У этой беззубой, шамкающей бабки было такое неприглядное, морщинистое лицо, что, взлети она на наших глазах к небу, оседлав веник и полыхнув подолом черного платья, я бы совершенно не удивился. Сумбат спросил у нее, дома ли дед Але.

На его голос из тесной, затхлой комнатенки вышел дед Але в сопровождении еще одного старика.

— Ну, пошли! — деловито скомандовал им Сумбат, потирая от удовольствия руки.

Старики, видимо, с нетерпением ожидали Сумбата. Они быстро принарядились, нахлобучили на макушки синие картузы из тех, в которых раньше щеголяли кинто, один вытащил из комнаты доли [19] , второй сунул под мышку дудуки, и мы спустились по лестнице. Сумбат устроился рядом с шофером, остальные разместились в кузове пикапа, и мы понеслись.

19

Доли — грузинский ударный инструмент, двусторонний барабан.

Куда?

К дому Лейлы!

Машина остановилась на улице против Лейлиного дома, Сумбат прилепил музыкантам на лоб по красненькой тридцатке и попросил:

— А ну, сыграйте «Любовные страдания»!

Надвинув кепку на нос, он пригладил молоденькие усики и горделиво откинулся на капот. Раздались дробь доли и стон дудуки. Весь квартал сбежался к нам — взрослые, дети… Поднялся неописуемый галдеж, кто-то распахнул окно, кто-то отдернул занавески, веселые, ухмыляющиеся лица таращились на нас из каждого окна. Невольно оказавшись в центре внимания, я чувствовал себя неловко. Время от времени Сумбат выхватывал из кармана красные тридцатки, пришлепывал их на лоб музыкантам и заказывал:

— А ну, лихачи!

Где он достал столько денег, я не понимаю по сей день.

Затем он снова подбоченивался и, откинувшись на капот, не сводил самодовольного взора с окон Лейлы. Но оттуда никто не выглянул…

Потом Лейла переселилась от нас, и Сумбат постепенно забыл ее. Но когда у него умерла мать, он все ждал, что в эти горчайшие для него дни вот-вот откроется дверь, войдет Лейла и выразит ему соболезнование. После каждой панихиды он спрашивал у меня:

— Не пришла?

— Нет, Сумбат. Наверное, не знает.