Расплата
Шрифт:
В землянке стало тихо и пусто. Климов опустился на дощатые нары, от которых удушливо пахло острой смолкой, кивком указал место рядом с собой и, когда Якушев сел, по-дружески опустил на его колено узкую цепкую руку. Веня мысленно усмехнулся, подумав о том, как иногда неверно изображают в газетах всех летчиков людьми богатырского сложения, пишут о том, какие широкие и крутые у них плечи и железные кулаки. Климов такого впечатления на журналистов произвести бы не смог. А когда он, упершись ладонями в коленки, ссутулился, приготовившись слушать, он и вовсе показался Вене хлипким, случайно облаченным
— Ну вот что, Вениамин, договоримся сразу. Когда одни, можешь меня на «ты» и по имени называть, а если другие рядом, запрещаю. Полк есть полк, а командир — это командир. Все-таки на службе дистанцию держать надо. А теперь повествуй о себе. Какими ветрами тебя в штурмовую авиацию задуло? Вот не ожидал, что встретимся этак.
— Да что рассказывать, — постепенно освобождаясь от скованности, проговорил Веня. — Окончил гидромелиоративный техникум, немного поработал в Калмыкии. Там плотину строили. Потом попал на срочную. Кончил школу стрелков-радистов, сделал несколько вылетов на СБ. Сбили, горел. А потом больше года по госпиталям скитался — и вот перед тобой.
Климов задумался, и его зеленые глаза потухли.
— Просто говоришь, словно анкету заполняешь, — вздохнул он. — А в жизни все, что ты рассказал, далеко не просто, милый Веня. Ты за это время солдатом, войной обожженным, стал. Летать на «иле» хочешь? А то в моторяги могу тебя определить. Спокойнее в моторягах, а? Так оно безопаснее, и, если после войны сохранимся, еще обо мне скажут, а то и в газетах пропечатают, каким был чутким командир полка Климов, распознавший талант в своем скромном подчиненном.
Якушев рассмеялся:
— Перестань шутить. Лучше о себе поведай, чтобы знал я, по заслугам ли тебе честь отдаю.
Командир полка вздохнул:
— Да что там, Веня. Ты мне, как в анкете, все выложил, ну и я тебе так же коротко. Я два курса в нашем Новочеркасском индустриальном институте окончил. А потом, помнишь, призыв «Комсомолец, на самолет». Вот я и подался в летное, училище. А теперь шлемофон на голову натянул, ларингофоны приладил, полосу аэродромную перед собой осмотрел и — по газам. Стало быть, не хочешь пополнять могучее племя мотористов?
— Без меня просуществует, — улыбнулся Якушев. — Иметь такого, как ты, командира да не попасть по землячеству в летный экипаж. За кого ты меня принимаешь?
Зеленые глаза Климова наполнились смехом:
— Начинаю чувствовать: летать хочешь.
— Догадливый, — усмехнулся Якушев.
— Ну так что же, — быстро заключил Климов. — Тогда пойдешь воздушным стрелком в звено Бакрадзе, своего старого знакомого. Ты его любишь?
— Еще бы! — воскликнул Веня. — Вместе горели, вместе лежали в госпитале.
— Остается прибавить: вместе ходили по бабам, и аттестация будет завершена, — сострил Климов.
— Не хами, — поморщился Якушев. — Баб в твоем понимании у меня не
— А-а, — пробормотал Климов, — тогда извини за этот солдатский юмор. Чего так на меня вытаращился?
Сероглазое лицо Якушева озарилось улыбкой:
— До сих пор глазам своим не верю, Саша, что эта землянка, со всеми телефонами, нарами, картами, все самолетные стоянки, все технари и летчики — все это твое, раз командир полка ты… Ведь о таких и поется: «У нас героем становится любой».
— Героем, говоришь? Ну и понес… А впрочем… — Зеленые глаза Климова остро блеснули. Будто бы ненароком, словно жарко ему стало, тонкими пальцами отвел он на кожаной курточке до самого ее низа застежку «молнию», распахнул полы, и Веня увидел ордена, а над ними золотую пятиконечную звездочку. — Я ведь и так уже Герой, как видишь.
— Ой ты! — ахнул Веня. — Да за что же это тебе?
Климов расхохотался:
— Все-таки как-никак, а сто боевых вылетов за плечами, а в них всякое бывало. Ну да ладно, потом как-нибудь. Ведь это уже из области мемуаров. А мемуары после войны.
Он резко поднялся с нар, отвлеченный длинным звонком полевого телефона, берясь за черную трубку, лаконично сказал:
— Иди-ка ты теперь к Бакрадзе и доложи о своем зачислении по моему приказанию в его экипаж. Три дня на изучение оружия и кабины, два контрольных полета и — в бой.
Четыре самолета Ил-2, окрашенные в буйные зеленые весенние тона, рассекая трехлопастными винтами воздух, низко проносились над голыми полями прифронтовой зоны с поблескивающими в кюветах дорог остатками прошедшего на заре дождя. Раньше в такую пору поля орловско-курской полосы были одеты единым веселым цветом пробившихся над землей посевов, буйно-веселым, так радующим глаз. Сейчас они поражали взгляд уныло-черным своим однообразием.
Так и казалось, что кто-то снял с земли нарядное зеленое пальто и вместо него накинул другое, мрачно-серого цвета. Шла большая жестокая война, уничтожавшая в прифронтовой полосе извечный труд земледельца. Лик земли омрачали останки полусгоревших необитаемых деревень с почерневшими от пепла бревнами и сорванными крышами изб.
Вано Бакрадзе, пилотировавший на бреющем четверку «ильюшиных», запросил сидевшего в задней кабине Якушева:
— Стрелок, как идут ведомые, доложи?
— Все в порядке, командир. Идут, как на параде, который будет непременно после нашей победы.
— Короче, победитель, — прервал Бакрадзе, — это ты в своих гениальных произведениях будешь так длинно потом писать.
— Интервалы выдерживают, — поправился Веня.
— Вот так-то, — одобрил Вано. — Будь повнимательнее. Через десять минут линия фронта.
— Есть, — откликнулся воздушный стрелок.
Десять минут! Какой это все-таки еще большой срок в боевом полете. Сколько можно пережить и передумать в задней кабине «ила» воздушному стрелку за это время. Эту истину Якушев прочно усвоил еще тогда, в сорок первом, когда летал в хвостовой кабине бомбардировщика СБ. Сейчас он шел в свой первый боевой вылет на «иле». Утром на полковом построении летного состава осунувшийся от недосыпания командир полка Климов сдержанно сказал: