Расплата
Шрифт:
— Эх, Костя, Костя, а ведь в Нью-Йорке и Париже, где ты выступал, как шестилетний скрипач-феномен, афишки-то были покрасивее. Выходит, что и тебя втоптали в свое болото фашистские холуи, чтобы именем твоим прикрыться. А впрочем, что бы ты мог сделать, если бы выбирать пришлось между расстрелом и этим концертом?
Чуть пониже Александру Сергеевичу бросился в глаза не очень крупный заголовок. Да и текст под ним был набран неброским шрифтом. Сделав полшага назад, старый Якушев прочел: «Душем холодной воды для московских диктаторов должен стать провал их попытки наступления под Сталинградом». Глаза его так и схватывали
— Орали, орали, что Сталинград вот-вот будет уничтожен, а оказалось, что наши там еще и наступают. Не научил вас как следует врать господин Геббельс. Значит, не сдают наши Сталинград. В гражданскую отстояли город на Волге от белых, а теперь бьют фашистов.
Он остановился в своих размышлениях и вдруг отчетливо представил, как бьются две силы за каждый квартал полуразрушенного города, и сила, которую весь мир считал было сломленной, стала брать верх, ошеломив своим упорством противника. И ему воочию представились, будто они были перед глазами, обугленные кварталы Сталинграда, кровь на улицах и площадях, роты красноармейцев, бегущих, стреляя из автоматов, за дрогнувшей цепью гитлеровцев, низко летящий самолет, атакующий отступающих фрицев. И конечно же его Веня, стреляющий из задней кабины.
И, позабыв обо всем, он ускорил свои шаги по пути домой, издавая холодными губами «трум турурум», потом запел: «Гром победы раздавайся, в хвост и в гриву фрицев бьют». И опять совсем уже восторженно: «трум турурум». С этими сумбурными восклицаниями Якушев и добрался до своего дома и стал нетерпеливо стучать кулаком в дверь парадного. Он привык к тому, что стучать приходилось долго, обессиленная Надежда Яковлевна не сразу откликалась на его зов. То утепленные галоши искала, то старенькую телогрейку не враз надевала в рукава. Но сейчас она отворила быстро и, морщась от бившего в лицо ветра, провела мужа в кухню, где было теплее, чем в других комнатах их дома. Якушев сразу не заметил встревоженного выражения на ее лице.
— Наденька, — обратился он к ней тихо и грустно, — вынь, пожалуйста, из моего пальто пайку хлеба. Я в техникум за ней заходил.
Против ожидания она никак не прореагировала на его слова. Прижимая к иссохшей груди руки, после долгой паузы она промолвила встревоженным шепотом, отрешенно глядя мимо него:
— Саша, ты мне не объяснишь?
— Что именно, милая Наденька? — стаскивая с себя ветхое демисезонное пальто, спросил Якушев. По ее растерянному лицу он сразу же догадался — случилось что-то необычное.
— Саша, — повторила она, испуганно озираясь. — Тут, пока тебя не было, приходил староста.
— Сигара, что ли? — переспросил он, вспомнив длинного смуглолицего блюстителя нового порядка в их околодке, которого люто теперь ненавидела вся Кавказская и вся Аксайская улицы. — Ну и что же?
Стараясь набрать побольше воздуха в грудь, чтобы не расплакаться, она произнесла:
— Он сказал, что тебя вызывают в гестапо. Завтра в десять.
— В гестапо? — удивленно повторил старик, и голос его заметно дрогнул.
В Новочеркасске дом на Московской улице в самом центре города, в котором
— Странно, — сказал Александр Сергеевич. — Неужели кто-нибудь пронюхал, что мы давали приют Мише Зубкову, и донес об этом.
— Не думаю, — тихо возразила супруга. — В тот раз вы все обставили достаточно конспиративно, и при том прошло так много времени.
Александр Сергеевич тяжко вздохнул.
— Нет, — более уверенно произнес он. — Тут что-то еще. Мишенька ни при чем.
Якушевы провели беспокойную ночь, стараясь в своих разговорах убедить друг друга, что ничего катастрофического пока в их положении нет. Под утро они смолкли, обессиленные бессонной ночью. Надежда Яковлевна встала по привычке первой, а муж ее проснулся от неприятного царапающего скрежета кочерги, выгребающей из печки сгоревший уголь-орешек. Он долго брился своей последней золингеновской бритвой — все остальные были давно за бесценок спущены на толчке. Мысли его были заняты совершенно другим, и по рассеянности он даже порезался. От жидкого эрзац-кофе категорически отказался, и суровая в тех случаях, когда назревало какое-нибудь испытание, Надежда Яковлевна неодобрительно заметила:
— Возьми себя в руки, Саша. Тем, что расслабишься, судьбе не поможешь.
— А я что? — сорвался вдруг Александр Сергеевич. — Сдаваться на милость им, что ли, иду, клятву на верность Гитлеру, что ли, давать? Мы еще поглядим, кто кого.
Ямочки на пожелтевших щеках жены одобрительно вздрогнули, когда она сказала:
— Запальчивость, Саша, при таких обстоятельствах тоже плохой советчик. Сила, которая может карать, не на твоей стороне, а на их. Однако ты уже одевайся, потому что без двадцати десять, а немцы народ пунктуальный, что так, то так.
Когда Александр Сергеевич вышел из парадного, со стороны Кавказской улицы, подскакивая на булыжной мостовой, уже спускался темно-синий «опель-адмирал».
«Ишь ты, какой почет, — подумал Якушев, изучивший марки немецких легковых автомобилей. — Значит, зачем-то я им понадобился. Если бы не это, могли бы и обыкновенный „черный ворон“ прислать».
Он вышел на мостовую, когда автомобиль, резко затормозив, остановился. Хлопнула дверца, ему навстречу вышел немецкий офицер с туго перепоясанной ремнем талией.
— Битте айн фраге. Зи ист герр Якушев?
— Я, я, — подтвердил Александр Сергеевич.
— Битте шён, — проговорил немец в хорошо отглаженной эсэсовской форме. — Мы должны шнель. — И распахнул заднюю дверцу.
Отвесив поклон, Александр Сергеевич тяжело залез на заднее сиденье, и автомобиль, описав полукруг, помчался в сторону центральной части Новочеркасска, не оставляя больше никаких сомнений, что едет он на Московскую улицу. Старик видел перед собой прямой затылок немецкого офицера, идеально подбритый внизу парикмахером. За все пятнадцать или двадцать минут езды тот ни разу не обернулся, и это в чахлом теле Александра Сергеевича возбудило тревогу. «Если решили убивать, то хотя бы без пыток убили», — подумал он, тяжело вздохнув.