Расплата
Шрифт:
А как же иначе? — подумал Антон, не рассмеяться же, не крикнуть: «Не болтайте чепухи!» Но не смог удержаться от мысли, что, возможно, такое поведение и было бы самым правильным.
— Само собой, — сказал он.
— Знаешь, ты, действительно, совсем не изменился. Ты теперь еще выше, чем был твой отец, но я сразу тебя узнала. Так и живешь в Амстердаме?
— Да, г-жа Бёмер.
— Я знаю, ведь твой дядя был здесь вскоре после освобождения. Мой муж видел тогда, как тебя увезли в немецкой машине, и мы представления не имели, жив ты или нет. Никто ничего не знал в то отвратительное время. Если бы ты знал, как часто мы о тебе говорили. Пошли.
Они вернулись в комнату. Г-н Бёмер, увидев Антона, снова протянул ему руку, и Антон молча пожал ее. Г-жа Бёмер постелила на стол персидскую ковровую скатерть — Антон
— Сахара и молока?
— Только молока, пожалуйста.
Она налила горячего молока из маленькой кастрюльки в широкую, низкую чашку.
— Я прекрасно понимаю… — сказала она, подавая ему чашку, — что ты не хотел никогда больше этого видеть. Это было ужасно. Знаешь, кто-то приходил сюда несколько раз, стоял там, на другой стороне, смотрел.
— Кто?
— Не знаю. Какой-то мужчина. — Она протянула ему жестяную коробку с печеньем: — Курабье?
— С удовольствием.
— Тебе там удобно? Садись за стол.
— Но ведь это мое постоянное место, — сказал он, смеясь. — Неужели вы забыли, как ваш муж читал мне «Трех мушкетеров»?
Г-жа Бёмер выключила радио и присела боком к столу. Она засмеялась было вместе с ним, но вдруг смех ее оборвался, лицо покраснело. Антон отвел глаза. Двумя пальцами он подцепил пенку, застывшую на поверхности кофе, точно посредине, и медленно поднял вверх, отчего она сложилась, как зонтик. Он положил пенку на край блюдца и отхлебнул безвкусной коричневой бурды. Теперь от него ожидали чего-то, вопросов о прошлом, к примеру. Он должен был начать разговор, но ему этого совсем не хотелось. Они воображали, что он постоянно копается в прошлом, что оно снится ему по ночам, — а на самом деле он почти никогда о нем не думал. Эти два старика — по крайней мере один из них — воображали, что в их доме сидит какой-то другой человек, а вовсе не он, Антон. Он взглянул на г-жу Бёмер. В глазах ее все еще стояли слезы.
— А г-н Кортевег еще живет здесь? — спросил он.
— Этот переехал через несколько недель после освобождения. Никто не знает, куда. Даже не попрощался с нами, и Карин тоже. Просто удивительно. Правда, Берт?
Казалось, она хотела еще раз попробовать вовлечь его в разговор, притвориться, будто кивок г-на Бёмера означает согласие, — а ведь он так и будет кивать, со всем соглашаясь, и перестанет только после смерти — Антону странно было видеть это. И он не получил кофе — потому, что его чашка окажется пустой раньше, чем достигнет рта. Когда нет гостей, жена, конечно, кормит его с ложечки.
— Девять лет мы были соседями, — сказала г-жа Бёмер, — всю войну вместе пережили, и вот так вдруг уехать, не сказав ни слова. Я никогда не научусь до конца понимать людей. После них остался целый штабель аквариумов, несколько дней все это стояло на тротуаре, дожидаясь мусорщиков.
— Это были террариумы, — сказал Антон.
— Неважно, такие стеклянные штуки. Ах, что за несчастный человек он был. После того как у него умерла жена, он несколько раз заходил к нам. А ты помнишь еще г-жу Кортевег?
— Очень плохо. Почти не помню.
— Это случилось в сорок втором или, может быть, в сорок третьем году. Тебе сколько тогда было?
— Десять.
— Теперь там живет очень милая молодая пара с двумя маленькими детьми.
Террариумы. Он помнил Кортевега: крупного, угрюмого человека, который здоровался с ним, но никогда не разговаривал. Приходя домой, он снимал куртку, а рукава рубашки закатывал необычным способом: вовнутрь, так что получалось что-то вроде рукавов-буф, из которых торчали его волосатые руки. Закатав рукава, он сразу же шел наверх, где у него были какие-то таинственные дела, и Антону всегда очень хотелось узнать, чем он занимается. Карин часто сидела на солнышке в шезлонге, ее темно-русые волосы были подколоты, а платье поднято так высоко, что Антону виден был иногда краешек ее трусов. У нее были бледно-голубые глаза навыкате и крепкие, красивой формы икры, напоминавшие разрез крыла самолета на картинках в Мире полета. Когда он вспоминал о ней по вечерам, в кровати, у него часто возникала эрекция, но что с этим делать, он не знал и — просто засыпал. Если он пролезал через дырку в изгороди в ее садик, она всегда была готова перестать загорать и поиграть с ним в гуськи. Она немного косила, и это
Антон поставил чашку на каминную полку, возле часов с маятником. Слушая рассказ г-жи Бёмер о Кортевеге, он понял, что она не знала, какие приключения на самом деле произошли в тот вечер с телом Плуга. До него дошло, что, не считая самих Кортевегов, он был единственным человеком, знавшим об этом. Даже дяде и тете он никогда не рассказывал, что случилось на самом деле, — может быть, оттого, что ему казалось: чем меньше людей знают об абсурдности происшедшего, тем менее абсурдным оно становится.
— А рядом с ними… — сказал он.
— Г-н и г-жа Аартс. Эти все еще живут там, но они с нами никогда не здоровались, помнишь? Да и ты тоже никогда к ним не заходил. Всегда были сами по себе. И до сих пор такие. Г-н Грунефелд хотел, чтобы что-нибудь сделали с этими сорняками…
— Грунефелд?
— Та семья, что теперь живет в доме Кортевега. Ты ведь видел, как зарос участок, на котором стоял ваш дом?
— Да, — сказал Антон.
— А семена сорняков ветер разносит и в их, и в наш сад, и потом этого не выполоть. Он хотел, чтобы муниципалитет что-нибудь сделал. Он написал письмо, которое мы тоже подписали, но г-н Аартс не захотел в этом участвовать. Ну, что ты на это скажешь? Ему ведь ничего не стоило, — она возмущенно посмотрела на Антона.
Он кивнул.
— Просто невероятно, как там все заросло.
По его тону г-жа Бёмер вдруг поняла, что была не слишком тактична. И неуверенно начала:
— Я имею в виду…
— Я понимаю, г-жа Бёмер. Жизнь продолжается.
— Какой ты разумный мальчик, Тони, — сказала она, довольная тем, что он ответил за нее. Она поднялась. — Еще кофе?
— Спасибо большое, нет.
Она налила себе.
— Смотрю на тебя и думаю о бедном Петере, — сказала она. — Ты совсем непохож на него, но он тоже был разумный мальчик. Всегда дружелюбный, готовый помочь… — Она уронила обратно в сахарницу кусочек сахару, который держала серебряными щипчиками. — Знаешь… Хуже всего то, что случилось с ним. Такой хороший мальчик. То, что сделали с твоими родителями, конечно, тоже ужасно, но Петер… он был тогда моложе, чем ты теперь. Когда я узнала об этом — это было ужасно. Я ведь видела, он хотел помочь тому человеку — я имею в виду Плуга. В конце концов, непонятно было, жив он или умер. Конечно, он был негодяй, я знаю это, но, в конце концов, тоже человек. Мальчик с таким добрым сердцем, как Петер… это стоило ему жизни.
Антон опустил глаза и кивнул. Он погладил ладонями коричневую кожу верблюжьего седла, которое тоже сгорело бы, если бы Петер добился своего. Если бы случилось то, чего, вероятно, хотел Петер, все здесь стало бы пеплом. Кресло г-на Бёмера, кухня г-жи Бёмер, распятие, уродливые стулья вокруг стола: здесь был бы пустырь, поросший сорной травой, а его родители жили бы себе рядом, в «Беспечном Поместье». Г-на и г-жу Бёмер, скорее всего, не расстреляли бы, они были слишком старыми, но каково бы было Петеру? Теперь он уже вернулся бы с военной службы; а в 1947 году, во время полицейских мер [63] , сидел бы в составе Дивизии 7-го Декабря в Индонезии и, может быть, сам поджигал бы кампонги или погиб бы там. Невозможно представить себе все это. Петер так и не стал старше, ему все еще было семнадцать, на три года меньше, чем теперь Антону, и это тоже невозможно было себе представить. Он, Антон, всегда будет младшим братом, даже когда ему исполнится восемьдесят. Невозможно себе представить.
63
Полицейские меры — эвфемизм, обозначающий вмешательство нидерландских войск в дела Индонезии в 1947 и 1948 годах.