Расплата
Шрифт:
— Ну да, но ведь они сделали это потому, что там была ликвидирована эта сволочь, и они, конечно, скажут, что в этом виновато Сопротивление и что они вынуждены были так поступить. Они скажут, мол, подпольщики знали, что бывает в таких случаях, и, значит, это их вина.
— О, — сказал Антон.
Он приподнялся немного, пытаясь тем временем сформулировать свои мысли:
— Но, если это так, тогда… тогда никто никогда не виноват. Тогда каждый может делать, что захочет.
Он чувствовал, как ее пальцы скользят по его волосам.
— Ты не знаешь случайно, — начала она неуверенно, — как звали того… ну, которого
— Плуг, — сказал он и почувствовал, как ее рука зажала ему рот.
— Тише.
— Факе Плуг, — прошептал он. — Полицейский. Грязный энэсдэшник.
— Ты сам его видел? — спросила она очень тихо. — Он был действительно мертвый?
Антон кивнул. Но, сообразив, что она этого не разглядит в темноте, сказал:
— Действительно.
Он снова увидел перед собой кровавое пятно на снегу.
— Его сын учится в одном классе со мной. Его тоже зовут Факе.
Он услышал, как она глубоко вздохнула.
— Знаешь, — сказала она чуть погодя, — если бы те подпольщики не сделали этого, скольких еще он убил бы, этот Плуг. И тогда…
Вдруг она убрала свою руку и всхлипнула. Антон испугался, он хотел ее успокоить, но не знал, как это сделать. Он выпрямился, осторожно протянул руку и коснулся ее волос, густых и непослушных.
— Почему ты плачешь?
Она взяла его руку и прижала к своей груди.
— Все так ужасно, — сказала она сдавленным голосом, — мир — это ад, настоящий ад, и я рада, что все это вот-вот кончится, я не могу больше…
Он чувствовал под своей ладонью ее мягкую грудь и ощущал небывалую нежность, которую он никогда еще не испытывал, и не решался пошевелить рукою.
— Что вот-вот кончится?
Она взяла его за руку. По голосу он понял, что она повернулась к нему лицом.
— Война. Война, конечно. Через несколько недель все будет кончено. Американцы дошли до Рейна, а русские — до Одера.
— Откуда ты знаешь?
Она говорила так уверенно, а дома он слышал только неопределенные слухи, которые на поверку оказывались и вовсе ложными. Она не ответила. Хотя свет почти не проникал в щель под дверью, он мог уже различить очертания ее головы и тела, немного растрепанные волосы, руку, которая его обнимала.
— Можно мне потрогать твое лицо? Я хочу знать, как ты выглядишь.
Мягко скользнули холодные кончики ее пальцев по его лбу, бровям, щекам, носу и губам. Он не двигался, чуть откинув голову, чувствуя в этом что-то торжественное, вроде обряда посвящения в каком-нибудь африканском племени. Вдруг она отдернула руку и застонала.
— Что такое? — спросил он испуганно.
— Ничего. Оставь…
Она сидела теперь согнувшись.
— Тебе больно?
— Нет, ничего. Правда ничего. — Она опять выпрямилась и сказала: — А вот я раз попала в такую темень — темнее, чем здесь. Недели две назад.
— Ты живешь в Хеймстеде?
— Не надо спрашивать. Чем меньше ты обо мне будешь знать, тем лучше. Потом поймешь, почему. Ладно?
— Ладно.
— Ну вот, слушай. Сегодня нет луны, но ночь очень ясная. А тогда луны тоже не было, но было облачно и еще не выпал снег. Я была у одного приятеля, заболталась и ушла от него в середине ночи, гораздо позже комендантского часа. Было так темно, что никто меня бы не увидел. Я отлично знаю окрестности и, касаясь рукою стен и заборов, пошла домой, а чтобы не шуметь, сняла туфли. Хоть и не было видно ни черта, я все
— Ты плакала? — спросил Антон. У него перехватило дыхание, словно сквозь непроглядную тьму он увидел все, что происходило там, где было еще темнее.
— Ну уж нет, — она усмехнулась. — Но, знаешь, мне было страшно. И, наверное, еще страшнее оттого, что было совсем тихо. Я точно знала, что вокруг должны быть люди, а тут все вдруг пропало. Мир кончался там, где кончалась я. Этот страх не имел ничего общего с войной. И еще, мне было холодно.
— А потом?
— Представляешь, я сидела на дороге рядом со своим собственным домом. В пяти шагах от двери.
— Со мной такое тоже раз было, — сказал Антон, совсем забывший, где он находится и почему, — когда я ночевал у дяди в Амстердаме.
— Так это давно было?
— Нет, прошлым летом, когда поезда еще ходили. Мне приснился страшный сон, и я проснулся, и захотел в уборную. Темень была непроглядная. Дома моя кровать стоит правым боком к стене, и я встаю с постели на левую сторону. И вдруг слева оказалась стена. А справа никакой стены не было. Я напугался страшно. Эта стена показалась мне в километр толщиной, а там, где не было стены… там была — пропасть.
— Ну, а ты заплакал?
— Конечно.
— И кто-то зажег свет, и ты понял, где ты.
— Да, мой дядя. Я стоял во весь рост в постели и…
— Тсс!
Шаги: кто-то спускался по лестнице. Она снова обняла его и слушала не шевелясь. Голоса в коридоре; звон ключей. Шум, которого Антон не мог понять, потом — ругань и глухие удары. Кого-то поволокли в коридор, а кто-то другой остался в камере. С тяжелым железным лязгом захлопнулась дверь. Человека в коридоре продолжали избивать, кажется, его били ногами; он страшно кричал. Топот множества ног по лестнице, крики, после чего человека поволокли вверх. Стало тише. Кто-то засмеялся. И больше ничего не было слышно.
Антон весь дрожал.
— Что это было? — спросил он.
— Не знаю. Я здесь недавно. Эти сволочи… Бог даст, они все кончат на виселице, и гораздо раньше, чем они думают. Русские и американцы скоро справятся с этой шпаной. Давай думать о чем-нибудь другом, — она повернулась к нему и провела обеими руками по его волосам, — пока еще можно.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну… пока они нас держат вместе. Тебя-то завтра освободят.
— А тебя?
— Меня, наверное, нет, — сказала она таким тоном, как будто существовала и такая возможность, ее тоже могли завтра освободить. — Но и со мной все будет в порядке, понял? О чем бы нам поговорить? Или ты устал? Спать не хочешь?