Распоротый

Дубов Игорь

– Плохо как, – пробормотал я. – Напрасно меня не было с вами. Зачем мне теперь все это?

"Прекрати, – сказал я себе. – Не будь смешным. Лучше выпей еще. Тебе не в чем себя упрекать. Ты не виноват в том, что они погибли, а ты нет. Ты сделал не меньше, чем они, а может быть, даже и больше. Другое дело, что ты, наверное, мог поступить там, на "Горностае", иначе. И тогда, может быть, с «Трезубцем» ничего б не случилось. Но у тебя совсем не было времени размышлять. Ведь дверь закрывалась…"

– Дверь закрывалась, – сказал я. И вдруг понял, что они хотят сделать. Для них это был единственный выход.

Будь я на их месте, я бы действовал так же. У кораблей такого класса рубки могут отстреливаться. Перед этим они подняли бы стержни, и реактор мгновенно пошел вразнос. Они бы удрали, а мы вместе с «Трезубцем» через несколько минут превратились в облако радиоактивного пара. Это был отличный замысел. Но я успевал им помешать.

Я вспомнил медленно движущуюся по пазам дверь и ставшие вдруг абсолютно ватными мои ноги. Я неоднократно попадал в разные переделки, и всякий раз нервное возбуждение делало мои реакции быстрыми и четкими, концентрировало энергию и волю, поднимая меня над зыбкой неопределенностью повседневного бытия. Теперь же, когда счет шел даже не на секунды, а на какие-то мельчайшие их доли, ноги вдруг отказались повиноваться мне. И

связано это было, видимо, с тем, что там, на пороге, на самом конце последней моей дистанции в два десятка коротких шагов, меня абсолютно точно ждала неминуемая смерть.

В том времени, в котором я находился, все это длилось неимоверно долго. Я помню, что, стиснув изо всех сил зубы, ругался последними словами, безуспешно пытаясь отодрать от пола словно приклеившиеся к нему подошвы. И только клацающий топот ботинок догоняющих меня ребят, тех самых ребят, которых я вот уже два года учил не щадить себя, помог мне снова овладеть телом и, нелепо взмахнув рукой, броситься вперед.

Я еще успел один раз выстрелить в полутьму рубки, перед тем как вогнать себя в медленно сужающуюся щель. В памяти отпечатался мертвенно-белый свет экранов, нервное мельтешение призрачных на их фоне фигур в черно-белой униформе, чей-то хриплый вскрик, хруст сминаемого скафандра и ослепительная вспышка бластера прямо перед моими глазами. Последнее, что я помню, было сложное сочетание боли, бессилия и осознания непоправимости происходящего, возникшее, когда я увидел протыкающий меня насквозь тонкий плазменный шнур.

Только сейчас я заметил, что продолжаю держать пустой стаканчик. Поставив его на стол, я налил себе снова и, отломив кусок хлеба, стал медленно жевать. Плохо мне было, и я не мог понять почему. Мы сделали то, на что не смели даже рассчитывать. При этом никто не струсил и никто никого не подвел – во всяком случае, в той части, которую я знал. Наверное, я мог этим гордиться. Но вот все погибли – и наша победа обернулась поражением. Со временем горький привкус скорее всего пройдет, и я еще буду рассказывать об этом в надежде на восхищение окружающих. Но сейчас, когда жизнь, которой я жил когда-то, закончилась, я думал о том, что, может быть, было бы гораздо лучше, если бы я тогда тоже погиб.

Я выпил два раза подряд, почти опустошив бутылку, и снова пожевал черную корку. Такой хлеб когда-то любила Марта. Она, как правило, забывала, какие блюда нравятся мне, и заказывала, ориентируясь на свой вкус. Когда я говорил ей об этом, она возражала, что трудно запомнить пристрастия мужчины, который по

три месяца болтается в космосе. И домой приезжает, как в гости. Спорить с этим было очень трудно. Поэтому уже через полгода я перестал обижаться и молча ел то же, что и она.

– И Марта ушла, – сказал я, обращаясь к выстроившемуся у компьютера экипажу. – Я прилетел, а она уже со Стефаном. Говорит, думала, я погиб. И ведь контракт был…

Горький комок в горле разросся, и я поспешно сделал большой глоток из стаканчика. На какое-то мгновение мне полегчало, но я понимал, что это ненадолго.

– Конечно, я дурак, – продолжал я, не в силах остановиться. – Но ведь не может женщина, если любит, не узнать все до конца!

– Мне сообщили, что все погибли, – сказала она тогда. – Я неделю ревела, как сумасшедшая. И потом я видела в новостях обломки твоего "Трезубца". Как ты мог заставить меня так страдать!

– Оказывается, я был виноват, – сказал я, обращаясь к ребятам и чувствуя, как на глазах, помимо моей воли, выступают слезы. – Я заставил ее страдать!

Я вдруг понял, что меня несет так же, как клоуна в забегаловке, и остановился.

– Извините ребята, – пробормотал я, вдавливая пальцы в уголки глаз. – Кажется, мне пора. Грузовик сядет через час. Не обижайтесь, ладно?

Прежде чем взлететь, мне пришлось дойти до парка, расположенного на берегу протекающей через город реки Ясоко. Конечно, получать грузы у выхода из четырехмерного коридора, который открывался на маленьком безлюдном островке в восьми тысячах километров отсюда, было безопаснее. Но я боялся, что гравигенераторы могут слишком жестко прижать сердце, и попросил констабуларий сажать грузовики в лес рядом с городом.

Туман все так же заполнял пустынные в это время улицы, и я без всякого риска мог подняться вверх прямо от дома. Однако тяжелая практика Пограничья научила меня не нарушать инструкции без особой нужды, и я потратил не меньше десяти минут, прежде чем смог спрятаться в надежной темноте парка. В результате от всего этого вышла польза, поскольку по дороге я почти протрезвел, хотя, выходя, боялся, что в теплом влажном воздухе поплыву еще сильнее. Поднявшись, я обнаружил, что над деревьями дует заметный ветерок, рассеивающий туман, и даже видны луны. В результате я смог добраться до установленного места, ни разу не зацепившись за высоко торчащие метелки.

Самым сложным в этих ночных полетах для меня была посадка. В темноте садиться в джунгли оказалось гораздо труднее, чем даже на скалы. В горах опасен только момент соприкосновения с поверхностью, поскольку скалы редко бывают надежны, особенно когда ты не видишь, как они выглядят. Конечно, на поиск площадки уходит обычно много времени, да и летящие в пропасть камни создают ненужный шум. Зато спуск при этом проходит гладко и относительно быстро, чего не скажешь о спуске в густом лесу.

Садясь в джунгли, ты сразу проваливаешься, как в болото, в бесконечное месиво лезущих в рот листьев и царапающих кожу ветвей. Пробираться сквозь десятки метров этого остро пахнущего лабиринта приходится в страшном напряжении, поскольку надо постоянно менять скорость и направление, и никакие инфракрасные очки здесь не помогают. Не знаю, как у кого, а у меня обычно после такого спуска долго дрожат и ноги, и руки.