Расправа
Шрифт:
– - Васильюшка! Кормилец ты мой! Где же я теперича возьму этот самый штраф?
– - Ах ты голова с мозгом!
– - возражал ей Василий.
– - Рази мир-то без угощения когда расходился? Ему, уж коли он собрался, вот как надобно выпить -- вплоть!
– - Веди-ка ты ее, Василий, без разговора в чулан, -- скомандовал писарь.
– - Мы ее там ублаготворим. Перестанет она с богатыми людьми в ругательство вступать.
– - Отец родной! Микита Иваныч!
– - завопила Козлиха.
– - За какую же провинность в сарай меня весть
– - Разговаривай!
– - крикнул писарь.
Сторож как бы колебался тащить бабенку.
– - Я так полагаю, Микит Иваныч, как мое рассуждение есть, может, она насчет штрафу осилит как-нибудь, -- вмешался он.
– - Вправду, может, она как-нибудь на четвертинку собьется. Выпить бы теперича, признаться, знатко бы, -- вступились мужики.
– - Штраф штрафом, -- возразил заступникам дядя Федот, -- а блох из нее выпужать беспременно следует, потому я вас для самого этого дела и вином поил.
– - Ну ин в самом деле, ребята, прохворостить ее. Што же мы, вправду, задарма, што ли, вино-то пили?
– - единодушно согласились на крыльце.
Василий потащил Козлиху в пожарный сарай... а между тем услужливая сходка с шумом и гарканьем распивала третью четверть благодарного дяди Федота.
– - Вот те и вся недолга!
– - радостно вскрикнул сторож, взбегая на крыльцо.
– - Пробрал я ее, как и быть надоть. До новых веников не забудет.
Козлиха съежилась в своем изорванном зипунишке, так что казалась гораздо меньше, чем на самом деле.
– - Милая ты моя, -- наставительно сказал ей толстый мужик, сходя с крыльца, -- поклонись теперь миру да за штрафом как можно скорее сходи. Акромя того, делать тебе здесь нечего. Бежи-кась.
– - За что же я буду платить штраф? И где я его возьму?
– - зарыдала Козлиха.
– - Мир тебя на ум наставил, а ты его попоштовать не хочешь? Это, я тебе сказываю, большой ты грех на себя принимаешь, Козлиха, -- резонировал толстяк, покачиваясь.
– - Ты то теперича возьми: чем ты господу богу угодить можешь? Постом и молитвой! Это я тебе истинную правду сказываю. Ты ее и понимай.
– - Кормилец ты мой! Да я бы радостью рада, только всего-то на все и денег-то у меня дома два пятака да трынка. Как же вы -- эдакая-то ли вас сила сидит на крыльце -- пить на них будете?
– - Об этом ты не сумлевайся. Об силе у нас другие разговоры будут. А теперича, как всем нам выпить очень потребно, так мы у тебя и избу пропьем, и кур пропьем, и ярку, потому спорить тебе одной со всем миром никак нельзя.
– - Это точно!
– - запел хор на крыльце.
– - Как же возможно тебе против всего мира идти, глупая ты эдакая?
– -суетливо спрашивал у Козлихи сторож Василий.
– - Думать-то об этом, и то нашему брату не приходится.
– - Буде, ребята, по-пустому разговаривать с ней, -- повел свою речь дядя Федот.
– - Много ли она со всей худобой-то своей стоит! Грош ей цена и с худобой-то!
На лицах присутствующих изобразилось самое почтительное внимание.
– - Знаете вы, православные, убогая баба Козлиха, вдовая, ни роду, ни племени нет у нее. Так я теперича за избу ее даю пять рублев, за двор и за животину, какая у ней есть, тоже пять рублев. Пусть на миру знают, што не притеснитель я какой, не грабитель, а, примером, на убожество ее взираючи, призреть хочу. За ее самое, ежели, то ись, присудить вам захочется эдак, даю десять рублев за посмертную кабалу.
– - Счастье к тебе невидимо подвалило, -- завидовал Козлихе сторож.
– -Перекрести рожу-то: в богатом доме жить будешь.
– - Это что же такое, Федот Иваныч, -- загудели мужики.
– - Отчего не присудить? Присудить так можно, потому она баба вострая: работать будет исправно.
– - Ну так, значит, бежи за ведром, Василий, -- обратился Федот к сторожу.
– - Это мы с одного маху.
– - Отцы родные!
– - закричала Козлиха.
– - Ведь старуха-то Федота Иваныча поедом меня живую съест, коли вы так-то присудите.
– - Счастья своего не понимаешь!
– - сказал ей толстый мужик.
– - Истинно, господь-то велик и многомилостив к сирым, -- закончил рыжий дьячок, тоже затесавшийся в мирскую ватагу.
III
Опять вечер, только уж поздний вечер. И стадо давно пригнали, и в ночное уехали. Тишь обняла сельскую улицу, млеющую от ласк прохладной росы ночной, задумчивую и печальную улицу, которую, как бы пугливую молодую невесту, жених-месяц обливает своими золотыми и серебряными блестками.
– - Вот чудесно мы Козлиху просватали, -- говорил соседу урезонивавший ее толстый мужик, возвращаясь с ним с великого пира.
– - Просватать-то мы, сусед, точно что ее просватали, только же и миру суд у господа бога, сам знаешь, будет какой! Не будет там отлички-то богатым от бедных, пойми ты это. Ведь мы ее, Козлиху-то, за ее же добро с корнем вон вырвали.
– - А рази она первая?
– - спрашивал толстяк.
– - Рази теперича мир без угощенья может прожить? Опять же она не бранись! Знает, что богатый мужик, а на задор лезла. Рази он ее одну за свою обиду искоренил? Ведь видела она, что мир с ним спорить не может.
– - Знаем мы эти пословицы-то: с сильным не борись, с богатым не тягайся; все же таки господа бога мы позабыли, правду в кабаке пропили...
– - О господи! господи!
– - боязливо прошептал толстый мужик, перекрестившись.
– - Все-то дела вино сочиняет.
– - Васька!
– - громко раздался из глубины правления голос пьяного писаря.
– - Чего изволите, Микита Иваныч?
– - отзывается сторож.
– - Поди к Кулаковым квасу мне у них со льдом возьми. Скажи, мол, писарь велел.