Распутье
Шрифт:
– Смерть – это и есть продолжение жизни. Я что хотел, то успел сделать в этой суете. Пусть не всё ладно, но всё же успел. Захоти, мог бы сделать больше. Но разум оказался сильнее хотения. А вот ты боишься смерти, потому что не веришь в бессмертие людское. Мол, тленом будешь. А я не буду, – гордо закончил Бережнов.
Устин пришел в деревню. Узнал о беде, бросился в конюшню, быстро оседлал Коршуна: догнать чоновцев, отбить своих, спасти, спасти! Пустил Коршуна в намёт. Позади грохнул выстрел. Коршун будто обо что-то споткнулся, сбился с бега, начал
– Ты, ты убил моего коня! Такого коня! Зачем?
Но Сонин даже не дрогнул, спокойно ответил:
– Перво-наперво, это мой конь. А второе, что тех уже не спасти, если Бог не спасет, аль судьба не повернется к ним ликом. Третье, себя погубишь и еще больше увязнешь в этой грязи. Всё.
Сонин еще раз вскинул винтовку и добил двухсердечного коня, любимого коня. Повернулся и медленно побрел в дом, волоча за собой винтовку. Сразу состарился на несколько лет, согнулся, ноги по-стариковски шаркали по земле.
Устин зарыдал. Подошел к Коршуну, сел рядом, отрешенно и долго гладил его жесткую гриву, пытался закрыть глаза, но они не закрывались, смотрели в тихое, чистое небо, в бескрайнюю тайгу. Саломка подняла Устина и, как ребёнка, увела в дом.
И поплыли круги перед глазами, захороводился потолок, закачалась кровать. Стало темно и тихо. Очнулся ночью. Вскочил. Бросился к двери. Остановился. Всё вспомнил. Увели отца, Журавушку, Мефодия, убит Коршун. Мир померк, мир поблёк. Жить больше не хотелось. Нет, себя Устин убивать не будет, он сейчас пойдет и сдастся властям. Хватит бродить по тайге красным волком. Хватит!
Вернулся из Ольги Макар Сонин. Принес известие, что бандитам дана амнистия.
– Иди, Устин, иди, пока еще есть щёлочка, а то и та может захлопнуться. Да, знаю о беде. Надеюсь, что они спасутся, простят. Вчера взяли, вчера пришел приказ. Может, живы будут… Иди и ты.
Арестованных вывели на тракт. В Антоновке взяли еще троих, нашлось несколько и в Уборке, прихватили пятерых в Каменке. И так их стало пятнадцать.
Хрумкала галька под сапогами, лаптями, ичигами. Шли арестованные, не зная о помиловании. Отряд встретила Чугуевская милиция, чтобы помочь довести арестованных до Спасска, об этом просил Петров, потому что на Михайловском перевале действовала банда Кузнецова, где-то снова до полста человек.
Лагутин и Журавушка встретились глазами. Ни слова, глаза сказали больше. Журавушка спросил:
– Теперь вы убедились, что Красильников и Селёдкин – предатели?
– Да, убедились.
– Теперь сам видишь, куда завело всё это: расстрел, которого не случилось, одинокая жизнь в тайге, объявление вне закона… Дальше перечислять не буду.
– Не надо. Где Устин?
Журавушка кивнул на тайгу.
Здесь еще не знали об амнистии. Всегда о любых новостях знала первой Ольга, потому что там был телеграф. А здесь ни телефона, ни телеграфа.
Арсё тронул за плечо Журавушку,
– Почему не шёл, когда мы звали?
– Потому и не шел, что не видел праведности в делах ваших. Устина хотели убить! А со мной и вовсе бы не церемонились. Оставь! Не пытай!
Арестованные хмуро молчали. Из всех арестованных пять человек, в том числе и Журавушка, считались бандитами, а Бережнов и Журавлёв – их помощники.
Когда эта колонна поднималась на Михайловскую сопку, откуда начинался Михайловский перевал, на тракте показался всадник. Он резко осадил коня, прохрипел:
– Куда вы их ведёте? Впереди банда Кузнецова, по мне стреляли, но промазали.
– Товарищ Петров, у меня есть приказ Шишканова, если будет опасно, то повернуть арестованных в Чугуевку, – обратился Лагутин.
– Куда? В Чугуевку? Мне некогда вошкаться с этими бандюгами! Вот здесь и порубим шашками, чтобы выстрелы не слышали бандиты.
– Как? Без суда?! Но ведь это же самоуправство!
– Товарищ Лагутин! – повысил голос Петров, но арестованные этого разговора не слышали. – Вы приданы мне в помощь, поэтому здесь я командир и буду действовать согласно обстановке. У меня есть другой приказ, если кто-то попытается отбить бандитов, то расстрелять их на месте.
– Приказ Никитина?
– Да, его!
Арсё подошел к Журавушке, тихо сказал:
– Вас сейчас будут убивать. Бегите, пока командиры спорят.
– Знать, судьба, – проговорил Степан Бережнов. – Ты, Журавушка, беги, я не побегу. Я слышу глас дьявола. Он пришел сказать мне, что мой час настал. Ежли спасешься, то скажи нашим, мол, жил я не во славе и умираю не в чести. Всё! Прочь! Дайте перемолвиться словом с дьяволом, давно он не приходил ко мне, – долгим взглядом обвел тайгу, долину, в которой так долго жил, так много творил неправедности и праведности, уронил голову на грудь, закончил: – Не смерти боюсь, а людского наговору. Прощайте, други!
А над головой дьявольский хохот:
– Ха-ха-ха! Ну вот, Бережнов, настал твой смертный час. Я сказал, что приду в минуту твоей гибели. Вот и пришел. Бог, которому ты так долго и усердно молился, не пришел. Забыл он тебя и твои молитвы. Теперь решай, куда тебе пойти – за дьяволом ли, за Богом ли?
– Тиха, тиха! – шептал Бережнов. – Люди услышат.
– Не услышат, им не дано слышать мой глас. Ну вот, твои минуты сочтены. Что бы ты хотел сказать мне?
– А что скажешь? Бери к себе в ад. Без работы зачахну. Не хочу подыхать, как муха по осени.
– Беру. Прощай! Да очнись ты, вон уже над твоей головой саблю занесли. До встречи!
Степан Бережнов тряхнул головой, отогнал от себя дьявольское наваждение, увидел, как метнулся в кусты Журавушка, вслед ему застучали выстрелы, упал обезглавленный Мефодий Журавлёв. Пётр Лагутин бросился к Петрову, но чоновец ударил его прикладом винтовки по затылку, тот сунулся в травы, потерял сознание. Арестованные кричали, прикрывали головы руками, но все тщетно. За Журавушкой побежали два чоновца…