Распутин (др.издание)
Шрифт:
— Ну-с?! Это что?!
— Да это перепечатка из германской «Zukunft» [47] — воскликнул Петр Николаевич. — Это статья известного Максимилиана Гардена, направленная против германского правительства!
— Как — «Zukunft»? — оторопел князь. — Как — германское правительство? Позвольте: а как могу я догадаться, что это направлено против германского правительства? — снова закипел он. — Почему же нет соответствующего пояснения? Фокусы?!
— Я категорически заявляю вашеству, что в цензурных гранках такая пометка была… — уже тверже сказал Петр Николаевич. — Тут какая-то совершенно непонятная мне оплошность…
47
«Будущее» (нем.) —
— Везите мне немедленно ваши гранки… Немедленно! — приказал, весь дрожа, князь. — Нет, а вы будете любезны до выяснения дела остаться в канцелярии… — строго приказал он бледному и расстроенному Евгению Ивановичу. — А вы извольте торопиться…
Чрез двадцать минут Петр Николаевич, потный, раздраженный, несчастный, вернулся с цензурными гранками: действительно, пометка Максимилиан Гарден, «Zukunft »под статьей была, но кто-то по ней слабо, как будто нечаянно, черкнул красным карандашом, и типография, вероятно, поняла, что пометку эту надо снять. Была ли это случайность или злой умысел со стороны наборщиков или носатого студентика Миши, который с наступлением каникул снова занимался в редакции и был настроен весьма мрачно, было неизвестно, но факт был налицо: пометка вылетела. Князь рвал и метал: если злой умысел, то чей, пусть ему скажут, а если оплошность, так за такие оплошности он заставит отвечать редакцию.
— Теперь не до шуток… — проговорил он. — Теперь военное время…
— Вашество имели возможность много раз убедиться в патриотическом направлении газеты… — говорил Петр Николаевич, вытирая пот. — Наш лозунг был и остается: все для войны! Не ошибается только тот, кто ничего не делает…
И после многих бурных выкриков и жестов князь наконец смягчился, решил на этот раз дело оставить без последствий, но приказал, чтобы в следующем же номере газеты эта оплошность была исправлена. Носатому Мише и наборщикам и метранпажу влетело, а на следующее утро в газете перед самой передовицей жирным шрифтом было напечатано, что выдержка, помещенная вчера в обзоре печати без указания источника, принадлежит перу известного германского журналиста Максимилиана Гардена и заимствована из «Zukunft »— наши читатели могут по ней убедиться, как растет общественное недовольство в Германии. В этом растущем недовольстве один из залогов нашей победы. Но мы должны теснее, чем когда-либо, сомкнуть наши ряды под прежним знаменем: все для победы!
Еагений Иванович решительно сомневался в этом: в глазах его стояло и не проходило мученическое выражение. Но по обыкновению он не знал, что делать, то есть знал, но не находил в себе достаточной решимости: а вдруг он ошибается? Он сидел у себя над раскрытою секретной тетрадью и с отвращением передумывал сцену у губернатора во всех ее противных подробностях. И с еще большим отвращением вспоминал он о своей газете: из слабого, ничтожного, но все же культурного дела «Окшинский голос» точно чудом каким превратился в истерическую военную кликушу. Конечно, родину защищать надо, но нельзя же так изолгаться и исподличаться… И не умнее ли проповедовать вместо звериной резни до концанеобходимость соглашения и прекращение безумного преступления?
В дверьосторожно постучали. Спавший Мурат поднял свою красивую голову и с достоинством заворчал.
— Войдите, войдите…
В комнату вошла Федосья Ивановна.
— Я сичас в городе была, Евгений Иванович… — сказала она взволнованно. — И на Дворянской встретилась я с молодой княжной… с Сашенькой… Бегут, никого словно не видя, алицо
— Как — не в себе? — нахмурился, побледнев, Евгений Иванович.
— Они говорят осторожно, ну а я так поняла, что… не в своем разуме.
— С ума сошел?!
— Да. Будто бы от раны. Они в голову ранены…
— Где же он?
— Пока в лазарете на Дворянской… — сказала Федосья Ивановна. — А как с ними поступят дальше, еще неизвестно. Очень убиваются Сашенька-то… Конечно, единственный брат ведь… Велели вам передать…
Евгений Иванович тотчас же оделся и, взволнованный, вышел. Было начало весны. Бурое месиво разболтанного талого снега покрывало всю землю. Низко и печально было серое небо. По улицам, унылым и грязным, всюду и везде маршировали по всем направлениям, обучаясь, запасные бородатые мужики и совсем зеленые юнцы последнего призыва. Они нескладно, тяжело старались попадать в ногу, напряженно размахивали руками и с лицами, на которых была написана бесконечная скука и уныние, тянули:
Пишат, пишат царь ерманскай Письмо нашаму царю…И были все они без ружей, и на ушко шептали уже опасливо люди, что оружия у русских армий нет, но никто этому не хотел верить, и потому все повторяли, что такие слухи распространяются только германскими агентами. Но лавки бойко торговали, горожане шли туда и сюда, гимназисты, весело смеясь, возвращались по домам, перелетывали и ворковали по рядам сытые голуби, и купцы в лисьих и енотовых тулупах, сбившись кучками, обсуждали последние военные новости. Две собаки, сцепившись задами, стояли посреди улицы, и толпа детей со смехом кидала в них грязным снегом и палками, а взрослые смеялись и делали поганые замечания.
Поднявшись по сильно затоптанной, пахнущей лазаретом широкой каменной лестнице во второй этаж — здесь раньше помещался ресторан «Лондон», теперь, по случаю трезвости, закрытый, — у самой двери лазарета Евгений Иванович столкнулся с главным врачом его Эдуардом Эдуардовичем. Как немца его сперва решили было сослать куда-нибудь к Уралу, но так как губернатор к нему благоволил, то его как исключение оставили в городе, где он исстари славился как своим знанием, так и добродушием удивительным и прекрасной игрой на виолончели.
— У вас молодой князь Муромский? — поздоровавшись, спросил Евгений Иванович. — Как он?
Врач замялся.
— Тяжелая рана в голову… Его германцы, говорят, бросили, считая мертвым, — сказал он тихо. — Жить может, но…
— Душевное расстройство?..
— Да… — кивнул тот головой. — Только не говорите родственникам. Я их немножко обнадеживаю… Хотите повидать князя? Мы ему дали отдельную комнату. А старый князь в Москву поехал хлопотать, чтобы его приняли в клинику Кожевникова…
— Да зачем же вообще привезли его сюда? — идя длинным пахучим коридором за грузным белым доктором, спросил Евгений Иванович. — Ведь мимо Москвы провезли…
— Зачем, зачем… — вздохнув, повторил врач. — Многое делается низачем… Конечно, надо было не мучить, а сразу в Москве оставить. Много, много беспорядка в деле! Это хорошего ничего не обещает…
Он осторожно постучал в застекленную матовым стеклом дверь — тут раньше помещались отдельные кабинеты ресторана — и, не дожидаясь ответа, вошел. Евгений Иванович невольно остановился на пороге: на белой койке, сам весь в белом, с плотно забинтованной головой сидел Коля, исхудалый, прозрачный и — новый. Он остановил на враче и госте свои прекрасные чистые серые глаза, но в них не отразилось ничего: было совершенно ясно, что он не узнал ни того, ни другого.