Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна
Шрифт:
А. И. Гучков, ставший признанным вождем «партии разоблачителей», напечатал в октябристском официозе «Голос Москвы» (издаваемом братьями Гучковыми) открытое письмо М. А. Новоселова под названием «Голос православного мирянина». «Доколе, – риторически возмущался автор, – Святейший Синод, перед лицом которого уже несколько лет разыгрывается этим проходимцем преступная комедия, будет безмолвствовать и бездействовать?»122
Газеты, опубликовавшие письмо М. А. Новоселова, были также конфискованы распоряжением Главного управления по делам печати, а их редакторы привлечены к судебной ответственности. «Выяснилось, – вспоминал о событиях тех лет В. В. Шульгин, – что предварительно редакторам этих газет,
Общественность была убеждена в том, что власти сознательно пресекают ей доступ к правдивой информации о Распутине, дабы скрыть «грязную истину» о находящемся рядом с троном «хлысте».
На следующий день после публикации письма М. А. Новоселова, 25 января 1912 года, его текст был во всеуслышание зачитан с думской трибуны товарищем секретаря Думы М. А. Искрицким. Дума почти единогласно приняла запрос о незаконной конфискации газет, обращенный к министру внутренних дел А. А. Макарову.
Задыхающийся от отчаяния Николай в очередной раз потребовал у А. А. Макарова принятия «решительных мер по обузданию печати»124 и запрещению печатать что-либо о Распутине. 29 января 1912 года состоялся повторный разговор, причем император продолжал недоумевать: «Я просто не понимаю, неужели нет никакой возможности исполнить мою волю?»125 Однако А. А. Макаров переломить ситуацию был не в силах. Все его попытки надавить на прессу лишь подливали масла в огонь.
Помимо всего прочего, нарастала вполне реальная угроза физической расправы со «старцем». 23 января 1912 года А. А. Макаров отдал распоряжение Департаменту полиции о возобновлении наружного наблюдения за Распутиным.
Все шло к тому, что Распутина придется в конце концов все же удалить из столицы. А. А. Макаров и В. Н. Коковцов несколько раз пытались заговорить с царем на эту тему, но всякий раз получали ответ о том, что «нужно хорошенько обдумать эту отвратительную сплетню», «нужно действительно пресечь эту гадость в корне», но «мы поговорим подробно при вашем следующем докладе», «я приму к этому решительные меры», «я Вам скажу об этом впоследствии, а пока – не будем больше об этом говорить. Мне все это до крайности неприятно», «но я все-таки не понимаю, каким образом нет возможности положить конец всей этой грязи»126.
Со своей стороны, чувствуя, что Николай близок к психологическому срыву и что ситуация становится все более накаленной и непредсказуемой, Распутин попытался разрядить атмосферу ненависти, сгустившуюся вокруг него.
В разгар скандала, связанного с публикацией и зачтением с думской трибуны письма М. А. Новоселова, 13 февраля 1912 года председатель Совета министров В. Н. Коковцов получил неожиданную телеграмму: «Собираюсь уехать совсем, хотел бы повидаться, чтобы обменяться мыслями». Встреча состоялась 15 февраля. «Что ж, уезжать мне, что ли? – пробормотал обиженно Распутин. – Житья мне больше нет, и чего плетут на меня!» Получив утвердительный ответ, он еще больше обиделся и закричал тонким голосом: «Кому я что рассказываю, все врут на меня, все выдумывают, нешто я лезу во дворец, зачем меня туда зовут!.. Ладно, я уеду, – заключил он мрачно, – только уж пущай меня не зовут обратно, если я такой худой, что царю от меня худо…»127
Примерно в эти же дни активно интриговавший против «старца» ктитор Исаакиевского собора и ультрамонархист генерал в отставке Е. В. Богданович попросил завсегдатая «антираспутинского кружка», сформировавшегося к тому времени в среде черносотенно настроенных чиновников и аристократов, директора Департамента полиции С. П. Белецкого поручить своему агенту-журналисту И. Ф. Манасевичу-Мануйлову опубликовать обличающие Распутина материалы.
И.
В этой беседе Распутин попытался отбиться от всех основных обвинений, которые были ему предъявлены прессой, и дать нравственно убедительное объяснение своему экстравагантному поведению, а равно политически корректную интерпретацию своих контактов с царями.
«Я знаю свое место… Куда мне, крошке, лезть… Если меня и зовут, то только для того, чтобы поговорить… Большие люди живут как в темнице… Кругом лгут… Все с желаниями, с корыстью, а я ничего не хочу, никого мне не надо… Говорю, что думаю… Душа подсказывает… Между нами и Господом Богом существуют ведь ниточки… Как-то чувствуешь… А я передаю… Добрые души слушают…»
«Поклонниц… Много… очень много… Не считал… Женщины, они ведь бедные… Гнетут их… Вся их жизнь в цепях… Им нужно слово утешения… Они его долго чувствуют. Ко мне ходят разные… Все они мне верны… У меня здесь есть и мужчины, которые ходят… Я думаю, человек двадцать… Все эти люди за меня… Сколько угодно говори, сколько угодно плети, а все они постоят за меня… В обиду не дадут…»
«А я живу себе скромненько… Хозяйство у меня… Две хорошие работницы… Жена у меня добрая… Живу я с ней хорошо. По божьему… Женщин не знаю… Опакостили меня со всех сторон. Грязь к чистому не пристанет… Отлетит сама собой…»
Отбиваясь от главного обвинения – в хлыстовстве, – Распутин прибег к довольно тонкому полемическому приему. С одной стороны, он сослался на то, что его нынешний враг – епископ Гермоген – с самого начала знал о том, что «старец» ходил с группой женщин в баню. И следовательно – коль скоро грозный владыка не выразил тогда же своего пастырского возмущения, – знал он и о том, что никакого «греха» в ходе групповой помывки не было. С другой стороны, Распутин признал банный инцидент ошибкой, допущенной вследствие легкомысленного недопонимания того резонанса, который может повлечь за собой этот поступок, предпринятый исключительно в благих целях.
«Я сделал ошибку… это было три года назад… Еп-п Гермоген все знал… Не могу представить, чтобы владыка искренно поверил гадости… Меня постигло заблуждение… Мои поклонницы были в селе… Я видел их гордость… Они считали себя превыше всех… Золото, бриллианты и деньги туманили их ум… Ходили как павы… Думали, что весь свет для них… Все остальные ничто… Я полагал, что надо их смирить… унизить… Когда человек унизится, он многое постигает… Я хотел, чтобы они пережили все это… И вот в этом диком заблуждении я заставил их идти с собой в баню… Их было двенадцать женщин… Они меня мыли и претерпели все унижения… Злые люди говорят, что я их обидел… Что во мне заговорил зверь… Врут, нагло врут… Рассказывают нехорошие, грязные вещи… Я впал в заблуждение… Неверно мыслил… Горько, очень горько поплатился за свою ошибку… Набросились все… в особенности местные батюшки… Греха не было… грех – тьма…»
Распутин решительно отверг обвинения в мистическом сектантстве, довольно остроумно уличив в нем своих недругов – салонных аристократов. При этом, утверждая свою православную праведность, «старец» готов был радикально смирить гордыню и поступиться самой заветной своей претензией – на святость.
«Какой экстаз… Все врут… Обманывают… А когда человек заговорил искренно, от души, начали кричать: экстаз…»; «Ты спрашиваешь о видениях… Нет, их у меня не было… Но когда я один в тиши, как-то становится легко… Слышу, бьется мое сердце… Думаю я о деяниях святых… Так хочется подвига… Но мал я… негож… Так, все мечты… Я себя испытывал. Не раз мучил себя жестоко… Все хочется поближе к Богу… А грешные люди думают, что достаточно перстами подергать по столу, чтобы явилось видение… Глупости…»