Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна
Шрифт:
Остановить антираспутинскую кампанию, однако, правительство не могло…
С точки зрения самого Григория, несправедливость происходящего была вопиющей. Он – истинно православный «бесстрастный старец», а его уличают в ереси и в прелюбодеянии, да еще с кем – с царицей! Он – спаситель наследника, а его обвиняют в том, что он губит династию! И теперь его гонят, и слабый царь не в состоянии защитить его от клеветников и недоброжелателей…
В конце концов Распутин не выдержал и в мае 1912 года добровольно отъехал в Покровское. Прощаясь с царем и царицей, он, если верить рассказу Мориса Палеолога, не преминул сделать так, чтобы его отъезд не воспринимался Николаем и Александрой как «долгожданное облегчение»: «Я знаю, что злые люди подкапываются под меня. Не слушайте их. Если вы меня покинете, вы потеряете в течение шести месяцев
«От судьбы не уйдешь…»
В октябре 1912 года в Спале – охотничьем замке в заповедной Беловежской Пуще – у наследника случился страшный приступ гемофилии, с которым медики оказались бессильны совладать. Выше уже рассказывалось, как в этой ситуации 11 октября по совету А. А. Вырубовой Распутин отправил успокоительную телеграмму и вскоре царевич стал поправляться.
У «старца» вновь появился шанс.
«Когда получилась моя телеграмма, – рассказывал об этом эпизоде сам Распутин, – Мама в слезах кинулась к Папе и грит: „Ну разве же он не святой, ни все видит, на таком расстоянии почувствовал наше горе? Разве не голос сердца дал ему знать, что я тоскую… изнываю в тоске?“ И Папа тоже от страху весь задрожал и сказал: „О, Боже мой! Это все до того непонятно, что я сам теряюсь… Когда думаю с тобой вместе, то верю в него, а когда все начинают меня мучить, то готов отвернуться“. Но Мама так на него закричала, что Он сознался, что и сам истосковался по мне… и еще прибавил: „Чувствую, что в ем (во мне) что-то есть от Самой судьбы“. Что я несу или спасение – или гибель Дому… но все равно, ежели это от судьбы, то от судьбы не уйдешь. Да, Папа прав. От судьбы не уйдешь. А насчет того, что я несу Дому, то я и сам не знаю. Одно верно, что я им всегда добра желал. А в чем добро? Кто же это знает?»139
После этого, уже в конце года, Григорий решается приехать в Петербург, но при дворе некоторое время не показывается и вообще стремится не мозолить глаза окружающим. Либералы к тому времени о Распутине слегка подзабыли. Однако в очередной раз о нем решили вспомнить крайне правые.
В декабре 1912 года Илиодор, помещенный во Флорищеву пустынь и на личном горьком опыте познавший вкус полицейской борьбы с инакомыслием, обращается к министру юстиции И. Г. Щегловитову: «Мои враги – клеветники, стремящиеся обесценить мой подвиг (борьбу с Г. Распутиным. – А. К., Д. К.). Они… кричат, всюду заявляют, что я – душевнобольной. Неправда! Я совершенно здоров душою. Слаб только телом, ибо уже четыре месяца стесняюсь (то есть не имею возможности. – А. К., Д. К.) через стражников выходить на свежий воздух и почти год мне не дают возможности сходить в баню: баня находится за стеной монастыря, а мне запрещено выходить за обитель… Заранее убежден, что мое заявление о душевном здоровье будет иметь мало веры среди посторонних, меня не видящих и не знающих. Посему я прошу вас, если возможно, прислать сюда из Петербурга казенных докторов-экспертов и освидетельствовать меня. Я никак не могу помириться с тем, чтобы после, когда обнаружится перед всеми правда, за которую меня заточили и готовы убить, сказали, что в борьбе за правду, за честь царя, за достоинство Православной Христовой Церкви я действовал в состоянии душевного расстройства… Нет! Я знаю, что делаю. В каждом своем шаге я отдаю отчет себе и Господу Богу. Буду ждать докторов. Пусть они меня осмотрят, а потом – заранее говорю – я попрошу их, чтобы они непременно освидетельствовали г. Саблера и прочих, на кого я им укажу»140.
22 декабря 1912 года Сергей Труфанов (бывший Илиодор) расписался в синодальной бумаге, лишавшей его сана, и выехал из Флорищевой пустыни в родную Мариинскую станицу, что на Дону141. В дороге он, явно стремясь привлечь к себе внимание, представлялся газетчикам как «бывший колдун» – имея в виду, что все православные священники суть прислужники нечистой силы, – просил прощения за то, что «обманывал народ», и утверждал, что отныне будет поклоняться солнцу и звездам, а в гостиничных бланках в графе «религия» писал: «своя»142.
Григория
«Гришка-то настоящий диавол. Я его заколю!»
Антираспутинская наэлектризованность в столице становилась все более плотной и угрожающей. По воспоминаниям М. В. Родзянко, «общее впечатление зимой 1913–1914 года было такое, что высшее петербургское общество вдруг прозрело. Всюду были разговоры о Распутине, и всех он волновал. <…> Такие люди, которые раньше строго молчали обо всем… из чувства ли порядочности или просто уважения к своему государю, говорили теперь – некоторые со страхом, другие с отвращением, третьи с улыбкой – об этом человеке»144. Немногочисленные голоса бескорыстных распутинских симпатизантов тонули в общем оппозиционном гуле.
И дело здесь было, разумеется, не столько в Распутине как таковом, сколько в полной исчерпанности тех морально-политических ресурсов, благодаря которым самодержавная власть поддерживала свой авторитет на протяжении столетий. Образовавшаяся в самом фундаменте государственного здания гигантская идейно-нравственная пустота стремительно заполнялась кипящей лавой оппозиционного возбуждения.
«Беда в том, что о Распутине говорили, и говорили слишком много, и этими разговорами его создали, – замечал в этой связи лейб-медик императора Николая II Е. С. Боткин. – Если бы не было Распутина, то противники Царской семьи и подготовители революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой, из меня, из кого хочешь»145.
Однако Распутин, казалось, самим Провидением был послан как «идеальный объект» всеобщего негодования русской либерально-православной общественности начала XX века, жаждавшей влиять на большую политику, но не имевшей к тому, по сути, никаких возможностей, помимо конфликтно-деструктивных. Волна ненависти к «старцу» (за которой скрывалось резко возросшее недоверие к монарху) взметнулась на небывалую до той поры высоту. Экстремистски настроенные представители крайне правых взглядов принялись активно разрабатывать планы физического уничтожения «святого черта».
В октябре 1913 года Илиодор составил целую банду «из обиженных Распутиным девушек и женщин»146, перед которыми была поставлена задача довершить дело, неудачно начатое юродивым Митей Козельским: оскопить «старца». Уже были пошиты великосветские платья для внедрения секс-бомбисток в аристократическую среду, но тут, по словам Илиодора, нашелся предатель, и дело сорвалось. Тогда двадцативосьмилетняя участница труфановской «команды», крестьянка Сызранского уезда Симбирской губернии Хиония Кузьминична Гусева – по свидетельству Илиодора, «девица – умная, серьезная, целомудренная», хотя и с провалившимся от сифилиса носом, – поклялась в одиночку покарать Григория: «Да Гришка-то настоящий диавол. Я его заколю! Заколю, как пророк Илья, по повелению Божию, заколол 450 ложных пророков Вааловых!»147
В том же году генерал И. А. Думбадзе прислал директору Департамента полиции С. П. Белецкому шифротелеграмму, в которой просил официального разрешения избавиться от Распутина во время переезда на катере из Севастополя в Ялту. Глава МВД Н. А. Маклаков, правда, оставил телеграмму без ответа, и переезд Распутина прошел без осложнений. Однако Думбадзе не успокоился и продолжал разрабатывать иные, не менее романтические сценарии: разбойное нападение на «старца», сбрасывание его со скалы, на которой стоит «железный замок», и т. п.