Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна
Шрифт:
Как я полетел
И понял я, что во мне сила большая. Что в силе той – я не властен. Укрыть ее я не смог.
И случилось это раз. В ночь под Вознесение Господне. Три дня и три ночи в посту и молитве провел. В лесу. Подале от жилья. И молил в слезах Господа: «Уподоби, Господи, Вознесение Твое узреть с чистым сердцем».
Стою я это… Молюсь, простер руки ввысь. Молюсь… слезы лицо моют… И вдруг… восчувствовал, будто над землей поднимаюсь, легкий такой стал, как пушинка. Ветерок тихий волосья мне треплет… и така сладость… тако сияние, что глаза слезой заливает… И ничего-то я не понимаю, только шепчу: «Спаси и помилуй».
Где
И лежал-то я на высоком суку, меж двух ветвей: как не свалился, как не расшиб голову – не понимаю… Лежу это я, а солнышко в глаза огнем палит, а в руке крест у меня; крест небольшой, деревянный, будто только что из свежей бересты сделан.
Поглядел вниз и думаю: «О, Господи, как на землю спущусь?» Прижал крест к устам и легко, как птица, на землю спустился… Что сие было? С той поры с этим крестиком не расстаюсь.
Господи, Спаситель мой, ты избрал меня милостью своею аки хлебом насытил. Тебе едину поклоняюся!
Куда идти мне?
После того, как я неведомой силой был поднят на небо, я стал помышлять о том, что меня избрал Господь не для игрищ бесовских; а для какого-то неведомого дела. И стал мыслить о том, кому свою силу отдать? Во что и для чего?
Шел это я утром рано улицей. Вижу у дверей церковной паперти сидит женщина с младенцем на руках и горько плачет. Я к ней: «Об чем плачешь?» – «Горе, – грит, – у меня – муж помирает… Ходила к доктору – без денег лекарствия нету. Просила батюшку причастить, тоже грит, платить надо. А кака я плательщица? Коли одни руки на шесть работают. Четверо ребят, да нас двое… А он – третий месяц не встает». – «Веди, – говорю, – к болящему, помогу, чем смогу».
Привела. Лежит это он, только по глазам видать, что живой, а то мертвец мертвецом. Спрашиваю: «Чем болен?» Узнал, что он два месяца на ноги не становится. «Не могу уже стать – ногам больно». Я ему ноги растер, спину растер. Дал ему крест, сказал: «Приложись к кресту и вставай, и – иди с Богом. Тебе работать надо, – детей кормить». Встал – и пошел…
С этого дня стал мне народ в ноги кланяться. Христовым сыном величать. И пошла обо мне слава большая. Всюду только и разговору, что про мои чудодеяния. Особенно обо мне много говорили женщины. Их всего сильнее нужда бьет – и потому они всего скорее верят в божественное. И имя Григория разнеслось повсюду: куда дует ветер, куда залетает птица, куда несется волна – туда неслась сказка про нового пророка Григория. И отовсюду шли ко мне и несли, как пчелы в улей, свои подаяния – бери и дай свою молитву.
И ничего я не брал от людей. Ничего не просил. Ибо чист был в то время душой. «Накормите, прикройте, – прошу, – и больше мне ничего не надо!» Так я дошел до горы Афонской. И был, недавно еще, – до моего свидания с Великими… и там… в чистом забытьи, – душа моя возносилась в небеса… И был я тогда чист, как младенец, ибо город со своими соблюдениями, – еще не опасное место.
И там, на Афоне, – впервые червь зашевелился у моего сердца. И было это так: однажды после вечерней зари, – сидел я у подножия горы и рядом со мной сидели две женщины. Мать и дочь. Молитвенницы. Сидел я это и думал свое…
Откуль у человека божественная сила берется? и не глядел я на женщин и не думал о них, ибо был сыт лаской. И никогда я об этом не думаю.
Пришло – закружило… прошло – стошнило… Придет, закружит и отпустит, и нет в этом для меня ни греха, ни радости. Ибо
И подходит это ко мне отец Афанасий. Лицо, как сапог вычищенный, лоснится, из глаз слеза каплет. «Отдыхаешь, – говорит, – брате?», а сам на женщин так и налегает.
Не любил я его, хоча знал, что он питерский, что кружило большой. «Отдыхаю», – говорю, а сам и не гляжу, а он так и впивается в женщин, точно раскрывает… и шепчет: «Уступи, братец, молодую… а?»
А меня зло взяло: «Пакостник ты, батя, – говорю, – не мои оне, не хозяин я им, а только зачем обижать и их, и меня?!» А он заливается так, смеется… Потом спрашивает шепотом: «Правду ль про тебя говорят, што ты из хлыстов будешь?»
А я яму, – откуль такая смелость взялась, не знаю, – и говорю: «Вот, что: сие запомни, – я сам от себя. А потом от меня будут. И не от хлыстов, а от Григория!»
И он испугался. Даже в лице переменился: «Значит, – говорит, – новое затевается?» – «Новое, новое, свое…» Он отошел.
Потом поздно ночью пришел, сел со мной рядом. Я в углу дремал. «Вот, – говорит, – слушай. Из головы это у меня не отходит, как ты сказал: „Я – сам от себя!“ Вижу, сила большая в тебе». Я молчу.
«Ну… сила, говорю, большая. А большому кораблю – большое плавание». Я молчу, а чувствую, как в жилах у меня кровь переливается. «Что это, – думаю, – дьявол-искуситель, или сама судьба ко мне пришла?» Гляжу на него и – шепчу: «Да… сила большая. Решился так, что мне в столицу надо». – «Куда?» – «Туда, где большие бояре царские, где царь-батюшка и царица-матушка», а… у меня в ушах звон. «Повезу тебя в Петербург, – говорит, – повезу – будешь в золоте ходить. Помни тогда своего благодетеля». А я молчу. «Что, егумен, что ли?» – говорит. Я ему в ноги поклонился. «Коли, – говорю, – ты моя судьба – то как я тебя забыть могу?! Куда поведешь – туда и пойду за тобой, только теперь, – дай одумать судьбу свою». – «Думай, – говорит, – благословляю… А уже утром разговор писать будешь». И ушел… А утром он мне сказал: «Теперь ты мне ближе брата, точно мною рожден. Скажу тебе, что поведу тебя к архимандриту Феофану – святой он старец. Духовник царицын – титулярный. С тем – ты в его душу войдешь, как в мою вошел, что судьба твоя великая, дорога перед тобой – широкая. Понравишься ему – перед тобой – великий путь. А уж он об тебе – наслышан».
Было это не то в 1903, не то в 1904 году. Нет, в 1902. Потому, что года за 2 до войны с Японией.
Позвал это меня архимандрит и говорит: «Получил письмо из Санкт-Петербурга, пишут, чтобы тебя привезти. Крепко тобой интересуются. Не токмо архимандрит Феофан, а барыня одна… из великих княгинь которая… – едем». – «Твоя, – говорю, – воля. Велишь ехать – так поедем».
Оглядел это он меня и говорит: «Приодеть тебя надо, а как таким поедешь в столицу». А я и говорю: «А пошто одевать меня – хоть в пяти водах мой, сразу барином не сделаешь, и не надо, чай-от, не барина, а мужика ждут».
«Мужика-то – мужика, – говорит, – а все же дух от тебя нехороший». – «А, пущай, – понюхают мужицкий дух».
Так он и свез меня.
И было это под Зимняго Николу. Помню это, никогда мне этого дня не забыть… Потому с этого дня моя судьба повернулась, как поворачивается подсолнух к солнышку. Повели это меня к отцу Феофану. Подошел я к нему под благословение. Впилися в глаза мы: я – в него, он – в меня… И так-то у меня на душе легко стало. Будто не я к нему за ключами, а он ко мне. «Гляди, – думаю, – меня не переглядишь… Моим будешь! Будешь, будешь!» И стал он моим.