Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна
Шрифт:
«Ну?»
«А вот, черт ты кровожадный. Помни, потешить могу. А крови штоб – не немало»16.
Понял…
Вот чрез три недели это было.
«Все, – грит, – как на гармонике разыграли. Мне, – грит, – Петруша17 вот как подоил. „Мы, – грит [офицер-заговорщик], – старые столбовые не дозволим того, штобы нам под мужиком быть. Еще, – грит, – гвардия себя покажет. Ежели что – прямой с Царем разговор будет!“» А еще сказал [Комиссаров] такое, што «кабы не уговор, што дале шапки не итти, то его [офицера] уморить надо». Матушку царицу просто «Блядь» назвал.
«А
Вот.
А он [Комиссаров] бесом вертится. «Тоже ведь я Царю слуга верный!»
«Ну, ладно, говори кому безухому, а у меня уши есть. А теперь слушай. На когда наметил?»
«В пятницу ввечеру будет ен: там готовятся к полковому празднику».
«А Дулин-то будя?»
«Должен быть».
«Так. Дак ты побываешь поранее у меня, ужо скажу».
В четверг, сидя у Мамы, сказал ей: «Чую… чую… што-то дымом пахнет, глаза слезисты…» А Папа и грит: «Што ты, Григорий Ефимович, пужаешь Маму-то». А я как крикну на него: «Ты – Царь, а я твой раб, а только чрез меня Господь блюдет Дом Сей. Помни, ты – Царь, а я – Григорий, не тешь беса, не гони от себя благодати!»
Мама затряслась вся, и Папа потускнел. Ничего не сказав, вышел.
Успокоил Маму и ушел.
С утра заявился Комиссаров: «Все, – грит, – в полном сборе. Только Папа чего-то мечется. Одначе сказал: „Буду“. Ящо повелел с Им быть Дуле-то».
«Так-так, – говорю. – Надо следить – кто с им будет. Как его стошнит»18. Вот.
В три часа 15-го 12-го года стало известно чрез Боткина, што было покушение отравить Царя…19
Окромя Аннушки, сие дале не должно было итти. Надо было сей слух затушить тут же. Особенно потому, что среди пирующих был и великий князь Михайло20. А много было разговору, что меж них какой-то спор шел. Вот.
Сбились доктора. Рвота не унимается. Уже в 9-м часу я был вызван. Бадя был у меня. Успокоил, што, окромя лишнее посрет, ничего не будя. Одначе – воротить долго будет. Когда в 8 машину мне подали, я уже чрез Аннушку обо всем был оповещен. Штобы меня вызвали – на этом Мама настояла.
Пришел я к Нему. Не то дремлет, не то стонет. Поглядел на меня и шепчет: «Спаси, святой Отец. Прости меня!» – «Господь спасет», – говорю. Приложил ко лбу, потом к устам крест. Потом говорю: «Дай моим платком (с креста снял) покрою Тебя. Господь с Тобой!» Чрез пять минут спокойно спал.
Профессор Боткин сам чуть не обосрался: «Вот, – грит, – што значит хорошее сердце!» Вот дурак. Индюк краснозобый! Мама вся так и впилась в меня. А Папа, очнувшись, шепчет: «Вот он дым-то, што глаза ел! Друг ты наш. Спаситель. Один ты только нам верен». Даже заплакал. «Вот, – грит, – никому я зла не желаю, нет у меня ворога. Нет супротивника, за што, Господи, такое на меня зло имеют?»
Я яго успокоил. «Люди, – мол, – не умеют понимать Царя мягкого, царя милостиваго, им бы только понимать лютого ворога. Вот. Зверюгу какую. Одначе, – говорю, – лежи спокойно; доколь я с Вами – милость Божья не оставит!»
Написал Папе
Третий день Мама в слезах измывается. Большая обида вышла через Н. П.
Сказывала Аннушка, что Мама чегой-то боится со мной встретиться. Ничего не понимаю. Велел Аннушке проследить.
Оказалось,
А Папа, известно, скажет – что в лужу перднет.
От этих его слов с Мамой такой припадок случился, что два часа в бесчувствии лежала. Два раза Аннушка мой платок клала на лоб: действия никакого. Только как в третий раз положили – очнулась и велела Аннушке мне обо всем рассказать и еще велела мне в тайности ее повидать у Знаменья, потому у Аннушки не можно. Там столько глаз, что ничего не скроешь.
А узнав обо всем, послал я Папе телеграмму: «Над твоим домом вороны каркают, гром гремит. Большой ливень, были слезы. Но не будет гроба, ибо родится радость великая. Молись Богу, я за тебя молюсь. Рожь будет колоситься, будет сочный колос».
15 марта 1915 г.
Дорогая моя Мама! Подумай над всем, что я тебе пишу: твоя вся жизнь – в твоем Солнышке. Потому без него, какая тебе радость. Зачем строить гнездо, если знаешь, что его ветром снесет. Так. Для сохранения всего – не токмо гнезда, но всего леса, надо поубрать тех, кто этот лес с трех концов поджег. А кто сии поджигатели: с одного конца Гучков21 с своей партией – он, ты уже мне поверь – он над разбойниками – разбойник. Он не токмо гнездо подожгет, птенчиков переловит и в огонь бросит. Второй враг – это братья и родичи Папы. Они только ждут, чтобы кинуть спичку. И третий самый страшный враг – война. Потому ежели все по-хорошему будет, все на своем месте, то никакой чужой, охотник в тот лес не заберется, а так двери открыты! Открыты двери! Вот. Теперь, как же уберечь гнездо? А вот как. Говорит Папа: «Не хочу позорного мира, будем воевать до победы!» А победа там тр… (так в тексте. – Д. К., И. Л.). Он, как бык, в одну сторону: «Воевать до победы», а Вильгельм с другой.
Взять бы их, да спустить. Хоть глотку друг дружке перегрызите: не жаль! А то вишь! Воевать до победы!
А победу пущай достают солдаты. А кресты и награды – енералам. Ловко! Добро, солдат еще не очухался. А очухается – тогда што? а посему… Шепни ты ему, што ждать «победы» – значит терять все. Сгорит и лба не перекрестит, а посему вот мой сказ: свидеться с [неразборчиво]22… у яго все как на ладошке, а потом, ежели што – для форм – поторгуйся.
А еще к тебе просьба: сию бумагу на счет осушки болот пущай Папа подпишет. И сделать сие не забором, штобы Дума не пронюхала. А Думу – закрыть. Закрыть Думу! А то Гучков нас всех прикроет. Из-под яго крышки не выскочишь! Вот.
А сию мою молитву Солнышку под головку! А за сим – молюсь об тебе!
1915 г.
Вот сказала Мама: «Чем боле тебя ругают, тем ты мне дороже…» – «А почему такое?» – спрашиваю у Ей… «А потому, – говорит, – што я понимаю, што все худое ты оставляешь там, штобы ко мне притти очищенным… И я тебя жалею за те муки, што ты от людей принимаешь для меня… и еще ты мне оттого дороже!..»
А потом спросила меня Мама: «Правда ли, што говорят, што ты (это я) с женщинами… имеешь?..»23