Расшифровано временем(Повести и рассказы)
Шрифт:
Рукавишников прочитал мне целую лекцию о Пушкине: 118 лет со дня выхода первой книги „Евгения Онегина“. Одержимый человек, о чем бы ни говорил — философия, для него важна зависимость. А я как-то все поверху тут…»
В Нижний Таласс Лена поехала просить дирекцию тамошнего сахзавода отремонтировать в школе отопительный котел. Я подался с нею. Лена в кабине, я — в кузове старой расшатанной полуторки. Тряслись на ухабах, все нутро у меня ныло, несколько раз сильно зашиб больную ногу. На обратном пути машина сломалась — полетел кардан.
С гор дул влажный ветер, под ногами хлюпала грязь. За обсаженным тополями проселком чернели свекловичные поля.
На втором километре я понял, что дальше не смогу — разболелась нога. Тусклые сумерки быстро заклубились теменью. В стороне от проселка в случайном окне желтел огонек. Двинулись к нему. Дом был дачного типа, окруженный забором, охранявшим и сад…
Дверь отворила высокая старуха в фуфайке и дорогих фетровых мужских бурках.
— Вам чего? — хрипло пробасила она.
— Переночевать бы… Машина сломалась. Я уплачу.
— Вы кто же будете? Документ есть какой? — покосилась на мою палку.
— Ездили в Нижний Таласс по делам… Вот документ, — я протянул удостоверение.
Она отодвинулась в глубь коридора, где на стене горела керосиновая лампа, повертела перед ней удостоверение, возвратила.
— Вместе, что ли? — кивнула на Лену.
Я не ответил.
— Куда же вас?.. — пробурчала старуха и толкнулась в узенькую дощатую дверь. — Чуланчик вот…
Из коридора в чулан сквозь щели в дверях падал вялый свет. Я разглядел на полу высокий матрас с выпиравшими под поблекшей китайкой пружинами; какие-то ящики, оплетенные лозой бутыли…
Все это время Лена молчала. Но я понимал, чего стоило ей это покорное молчание, как она вся напряжена сейчас, как нестерпима ей эта постыдная двусмысленность нашего вынужденного совместного ночлега…
Старуха принесла подушку и рядно.
— Прикройтесь, оно чистое, — сказала и ушла.
Я слышал, как несколько раз дунула, гася лампу. Стало темно.
Мы лежали молча, вслушиваясь в непонятные шорохи чужого жилья. От подушки пахло чем-то незнакомым…
Спустя какое-то время Лена сказала:
— Я ведь знаю, о чем ты думаешь. Ты считаешь, что я попала из-за тебя в унизительное положение… Мол, тебе скоро уезжать, как же будет со мной?.. Правда? Тебе не хочется, чтобы я думала обо всем, что произошло, как о случайном похождении заезжего офицера. Как в старинных русских романсах. Но ты ничего не можешь придумать: ты уезжаешь очень далеко, туда, где не угадать, как сложится твоя жизнь. Потому и не знаешь, что предложить или что пообещать мне сейчас в утешение… Мы ни разу не сказали друг другу: «Я люблю тебя». Ты — из боязни ответственности передо мной за эти слова. Я — из опасения усложнить твое положение… А между тем…
Я хотел перебить ее, сказать, что мы будем вместе, что, как бы ни сложилось, нам нельзя терять друг друга. Но это могло оказаться ложью: я действительно уезжал в слишком далекое и ненадежное путешествие.
— Мне ведь ничего не нужно, — горячо говорила Лена, — только уважение. Это очень важно —
Я ничего не мог ей сказать тогда, она все решила. Я боялся услышать в себе чувство облегчения и благодарности ей за это, словно она избавила меня от необходимости совершать вынужденное благородство, чтоб выглядеть порядочным. Мне не хватало ее простоты понимания всего, ее естественности…
— Скажи, а ты убивал их? — внезапно спросила Лена.
— Кого? — не сразу понял я.
— Их!
— Да. Вероятно, попадал. Я хорошо стреляю.
— Это страшно?
— Разве думаешь? Там не до этого.
— Наверное, потому что не мы к ним, а они к нам пришли.
— Возможно. Но для них такой разницы не существует.
— Пожалуй, ты прав… Как же их много еще на нашей земле!.. Представляешь, сколько раз тебе придется еще убивать их… Но так им и надо! Так и надо! Разве мы этого хотели?! — прижавшись, яростно шептала Лена…
Потом снова была тишина, и в ней за тонкой перегородкой послышались шаги и женский молодой голос:
— Кого это вы пустили в дом?
— Людей, кого же еще, — отозвалась старуха.
— Вы что, знаете их? А если обворуют?
— Тебе-то чего волноваться? Что здесь твоего? Здесь мое да сына моего.
— Но я жена Андрея!
— Жена?! Сучка ты вертлявая, а не жена! Его настоящая жена на фронте, врач.
— Вы не смеете так! Я тоже была на фронте! Я беременна от вашего сына. Он оформит развод, и мы поженимся.
— Беременная! Ишь, какое геройство на фронте проявила!..
— Я напишу Андрею, как вы со мной обращаетесь! — голос сорвался на плач…
Утром, когда, попрощавшись со старухой, мы уходили, я увидел прильнувшее к стеклу молодое круглое лицо, светлые волосы женщины были закручены на папильотки, толстой оголенной рукой она придерживала у белого горла ворот халата.
Николай Петрович в тот вечер вернулся раньше обычного. Пришел не с работы, а со станции — расстроенный, взволнованный: снег, плотно лежавший всю зиму на крышах его вагонов, начал таять, вода затекала по стенам внутрь. Необходимо было срочно сбросить снег и, пока гнилая погода — месяц-полтора— регулярно топить печурки, выпаривать сырость, которую невидимо, жадно впитывала бумага.
Я сказал ему, что сбросить снег — ерундистика: попросим Лену мобилизовать старшеклассников. А вот достать топливо и постоянного истопника с оплатой — сложнее: нужно много денег, да и вольные рабочие руки найти не просто. Но я успокоил старика: что-нибудь и тут придумаем…