Расшифровано временем(Повести и рассказы)
Шрифт:
— Сережа.
Он прошел в мою комнату. Сперва ходил вдоль книжных полок, разглядывал безделушки за стеклом. Увидел кортик, когда-то подаренный приятелем, спросил:
— Это настоящий?
— Настоящий.
— А можно потрогать?
— Возьми, — мне хотелось поговорить с ним, но я не знал о чем.
Кортик занимал его недолго, аккуратно положив его на место, он подошел к письменному столу, заваленному листами рукописи.
— Зачем у вас столько бумаги на столе? — спросил Сережа.
— Пишу.
— А что вы пишете?
— Да
— Про что?
— Про войну.
— А зачем про войну? Про нее в кино показывают.
— И ты ходишь смотреть?
— Раньше ходил, а теперь нет. Там однажды убило лошадь. Папа сказал, что их и так мало осталось, а их еще и для кино убивают. Я люблю мультики. А в войну мы играем во дворе.
— А почему именно в войну, Сережа?
Он недоуменно посмотрел на меня, не зная, что ответить, но, погодя, ответил:
— А разве вы не играли, когда были маленькими? Все мальчики играют. А девочки — в куклы.
— Хочешь быть военным?
— Нет.
— Кем же? Космонавтом?
— Не, ездить на пожарной машине. А вы про меня что-нибудь сочините в своей книге?
— Что же мне про тебя сочинить? Ты ведь про войну не любишь.
— Люблю, только чтоб лошадей не убивало.
— Там ведь и людей убивает, Сережа.
— Люди умные, они понимают, а лошадь животное, — он снова посмотрел на меня как-то удивленно, потом опустил глаза и сказал: — Ну, я пойду, а то мама будет звать…
Я проводил маленького гостя, вернулся к столу, но работать уже не мог: мне надо было возвращаться в прошлое, но оно внезапно отодвинулось за какую-то стену, которую я преодолеть не мог…
Что-то было в его словах простое и мудрое разом. Но какой он вкладывал смысл в них — четко выделить не мог, его и мой жизненный опыт не совпадали, дети многое воспринимают по-своему, необъяснимо для нас, но, может, и гораздо глубже.
«Люди умные, они понимают, а лошадь — животное». Что хотел он сказать, объяснить мне этими словами? Лошадь гибнет, потому что она существо неразумное, а вот зачем одни люди делают так, чтоб другие гибли? Или мыслил он проще: по вине людей гибнут лошади? Не знаю… Но ведь фраза эта возникла, похоже, как возражение на мою: «Там ведь и людей убивает…» Я был для мальчика Сережи представителем мира взрослых, которые в любом случае несут ответственность…
Дверь мне открыла Наташа. Глаза ее слезились, нос покраснел.
— Заразиться не боишься? — спросила она.
— У меня свой насморк, хронический.
— У тебя аллергия, у меня вирус.
— Ничего, как-нибудь договорятся. Возьми, — я отдал ей порошки.
На столе лежала калька, несколько рулонов ватмана, готовальня.
— Ты что, надомницей стала? — спросил я.
— Нужно кое-что срочно пересчитать.
— Ужас! Сплошные цифры! — вгляделся я в чертеж.
— Ты еще не забыл, сколько два и два?
— Четыре. А дважды два — не знаю. Когда-то тоже было четыре, а сейчас не знаю…
Потом я стоял у
Из окна квартиры Лосевых был виден пустырь, где недавно начались строительные работы. Ползали бульдозеры, копошились рабочие в оранжевых люминесцентных безрукавках. Мое внимание привлек канавокопатель. Как просто и рационально, думал я.
Наташа, укутанная в мохеровый платок, убирала со стола чертежи.
— Элементарно, просто, но кто-то же сушил мозги, — сказал я.
— Ты о чем?
— Да вот, канавокопатель.
— Это была самая любимая машина Виктора.
— Почему именно эта? — удивился я. — Есть поинтересней.
— Он ненавидел лопату. Вспоминал, сколько вырыл ею земли за войну, сколько натер водянок на ладонях. И был страшно рад, когда впервые увидел этот канавокопатель в работе. У него вообще был пунктик: он привез с войны целый список того, что нужно сделать, чтоб облегчить человеческий труд.
— Идей у него хватало.
— Не хватало только характера, — вздохнула Наташа.
— Почему же? А эта история с лицензией, которую купили французы. Ведь догрыз он это дело.
— Тут был верняк. Понимаешь? Он любил только верняк и сражался за него до конца. Но — только верняк, — повторила Наташа.
Она отошла к креслу, села у торшера. Лицо ее было в тени, хорошо видны были только руки, лежавшие в кругу света на журнальном столике.
— Что ты имеешь в виду под этим словом? — спросил я.
Острым, чуть подкрашенным ногтем она обводила чье-то лицо на обложке «Огонька».
— Он брался за то, что обещало лишь стопроцентный успех. У него на это был нюх. Даже если приходилось пробивать что-то с усилием, все равно брался — чутье обходить риск у него было сверхвысокое.
— Что ж тут плохого? — спросил я.
— Я не говорю, что это плохо, — Наташа посмотрела на меня. — Ведь не сужу его задним числом. Просто вспоминаю, каким он был и каким бы мог стать. Тут и моя вина. Слишком бездумно поддакивала ему… Впрочем, не знаю, не сделала бы хуже, начни я подправлять его характер. Хрупкая эта штука, характер, пробовать на излом опасно.
— Виктор не был серым человеком, не был заурядностью. В чем же дело? — спросил я. — Тщеславен? Он был тщеславен, кто-то другой не тщеславен. Много и с размахом работал, был предан своим идеалам: строить, строить, строить.
— И тебя в нем все устраивало? — спокойно спросила Наташа.
— Да при чем здесь я? То, что меня в нем не устраивало, он знал. Говорил ему не раз за все годы нашего знакомства. Но он был таким. Значит, иным быть не мог.
— Как ты его защищаешь! От кого? От меня? Да я сама за него кому угодно глаза выцарапала бы. И сейчас не позволю никому ни слова худого о нем…