Расшифровано временем(Повести и рассказы)
Шрифт:
Альберт говорил громко, чем смущал меня. Он заметил это и сказал:
— Не бойся, он еще спит после наркоза. И вообще до его сознания не скоро дойдет человеческий голос.
— Он выживет?
— Я сделал все, что мог.
— Тебе вовсе не жаль его… после всего, что между вами произошло?
— Я врач, Конрад. Этим все сказано…
Мы молча сидели у постели фон Киеслинга. Альберт часто брал его бесчувственную руку с высохшей кожей и щупал пульс.
Когда
— Вот все, что осталось от фон Киеслинга. От былого величия, напыщенности, надежд, слов.
— Немного, — согласился я.
— Человек всю жизнь фальшивит, Конрад, — Альберт прикуривал от зажигалки. Его белые длинные пальцы были точны в каждом движении. — Всю жизнь человек играет какую-то роль. Иногда даже не подозревая. И только перед смертью, когда он уже понимает это, становится самим собой. Тоже не подозревая. С ним, — Альберт кивнул на дверь палаты, — это тоже произойдет, если, конечно, он перед смертью придет в сознание.
— Ты думаешь, он?..
— Боюсь, что да… И знаешь, чего захочется этому фон Киеслингу? Стать несчастным, нелепым Дитцхофом, поменяться местами с тобой или туповатым Цоллером, променять свои ордена, славу и положение на любую жизнь. На возможность пребывать на земле хоть самым незаметным михелем, который развозит по квартирам угольные брикеты…
— А может, в отношении фон Киеслинга ты заблуждаешься? — спросил я. — Разве ты уверен, что, придя в сознание, он не скажет: „Я прожил хорошо и умираю, выполнив волю Германии и фюрера?“
— Он скажет это мне, но не самому себе.
— Ну, а мы с тобой, Альберт?
— Нам нет необходимости лгать ни друг другу, ни себе.
— Потому что мы прожили жизнь правильно?
— Я бы этого не сказал.
— А тебе не кажется, что мы слишком часто стали говорить на эту тему? Интересно, рассуждают ли столько русские?
— Вряд ли, Конрад. Они просто изгоняют нас со своей земли. Как видишь, тут нет темы для рассуждений.
— Ты хочешь сказать, что фюрер не прав по отношению к России? — спросил я его прямо.
— Мне плевать на Россию. Меня заботит Германия. Вот прав ли он по отношению к ней?
— Но смотри, Альберт: он избавил страну от безработицы, нация вздохнула, люди стали жить сытнее, он прижал толстосумов, протянул руку рабочим и ремесленникам, а их детей назвал своей опорой.
— А в итоге — война? И все облагодетельствованные — в земле. А что впереди? Возможно, катастрофа пострашнее той, что была после первой мировой. Тогда какой же был во всем смысл?
— А если мы все же выстоим, Альберт?
— Не валяй дурака. Ты сам уже в это не веришь…
Альберт, как всегда, безжалостен, полагает, что и здесь как врач он обязан изрекать единственный диагноз…
Сейчас два часа дня. Сижу у печки, греюсь и пишу…»
«17 февраля.
Погиб Марк».
Марк Щербина погиб на моих глазах.
Батальону было приказано зайти в тыл немцам, готовилось общее наступление. Скрытно, по лесным тропам повели нас два местных партизана: усатый дядька в заячьем треухе, в тулупчике, валенки обшиты внизу красной резиной, и молодая женщина в фуфайке. Выступили едва стемнело, двигались во тьме тихо, слышалось только тяжелое усталое дыхание. На коротких привалах курили осторожно, в рукав. Отмахали пятнадцать километров лесом. В нем и заночевали. Где-то юго-западней осталась Пустошка. Костров не разводили. Спали на еловых ветках, потные тела быстро остывали, и ночной мороз ломил кости…
В полдень вышли к опушке и напоролись на немцев, валивших лес. Управились с ними быстро, но шуму успели наделать. Пришлось часов до пяти вечера отсиживаться в лесу. Перед деревней на бугре темнело длинное кирпичное здание. Наша задача была пересечь шоссе за деревней и сбить немцев с высоты, господствующей над переправой через реку. Ни здание, ни деревню было не миновать…
Когда мы ударили, немцы всполошились. Я видел: из сводчатых ворот выскочил семитонный грузовик, крытый брезентом, и рванул к деревне. Пока мы бежали к воротам, ушел второй. Немцы огонь вели из окон. Но слабый. Здание пришлось брать — в случае контрудара немцев за него можно удобно зацепиться. Так мы решили с комбатом. И еще он приказал бой вести так, чтоб пленных было поменьше, девать их здесь некуда — мы в тылу у противника. Тех же, кого вынуждены будем брать, — передавать партизанам, их уже присоединилось к нам человек пятнадцать.
Впереди меня к воротам, скользя на подъеме, бежал Марк с тяжелым РПД на весу. Чуть приотстав — Семен. Правее, в обход — Лосев со взводом. Марк и Семен уже вбежали во двор, когда я, споткнувшись о рельс, вбитый в подворотне, упал, тут же вскочил. Двор огромный. В левом углу вторые ворота, деревянные, распахнутые. Перед ними сарай. Валялись убитые немцы. И — тихо. Только у деревни грохотало. Пулемет Марка стоял на сошниках, а сам он пошел вокруг сарая. Семен был уже в здании, в правом крыле, я бросился за ним, и в первой же комнате, оглянувшись в окно, увидел вдруг, как из двери в противоположном крыле выскочил немец в расстегнутой шинели. Бежал он как-то семеня, по-старчески мелко, будто ноги были спутаны, волочил за собою карабин, пилотка поперек головы. Марк его не видел из-за сарая, и я закричал, чтоб предупредить, вышиб ногой окно и снова закричал. Но Марк не услышал. Немец исчез за сараем. Марк шел к нему с противоположной стороны и, наверное, заметил: он рванул с пояса «лимонку», быстро свернул за угол и скрылся. И тотчас — выстрел. Когда мы с Семеном прибежали, Марк лежал. Длилось все это две-три минуты. В правой руке у Марка была «лимонка» с невыдернутой чекой — не успел. Немец исчез. Где-то за воротами в стороне леса заурчал мотор, звук его быстро удалялся…
Марк был еще жив. Мы внесли его в комнату, где стояла койка. Пуля попала в грудь и вышла меж лопаток, наверное, разбила позвоночник: пока мы снимали с него одежду и перевязывали, он не шевельнулся. Семен стоял рядом со мной, его трясло, как в ознобе. Прибежали Витька Лосев, Гуменюк и еще кто-то.
— Как же ты оплошал, Маркуша?.. Ничего, родной, крепись… Мы тебя сейчас в санбат… Они быстро подштопают, душа из них вон! — суетился Лосев.
Мы стояли молча, слов не существовало. Я вцепился Семену в плечо, боялся, что он вот-вот заревет в голос — так его трясло, послал кого-то за фельдшером.