Рассказ о непокое
Шрифт:
Вообще говоря, Паустовский — странствователь. Странствователь не только в литературных жанрах, но и в прямом — самом лучшем, конечно, — смысле этого слова. Жажда нововидения и познания мира всю жизнь гнала его с места на место. Он бывал и на юге и на севере, забирался и на запад и на восток. На родных широтах он побывал на Кавказе и в Закаспии, в Карелии и в Средней Азии, на Кольском полуострове и в Сибири, в Прибалтике и в Молдавии, в Белоруссии и на Дальнем Востоке. Среднюю полосу России Константин Георгиевич изъездил вдоль и поперек — это его любимые края. Родившийся в Москве, он своей второй родиной считал Украину: здесь прошла его юность,
Реки и моря словно омывают берега на карте жизни и творчества писателя. Именно на берегах рек, озер и морей не только места постоянной или временной прописки Паустовского, но и обширные территории — с их флорой, фауной, этнографией и социальным бытием — Паустовского-литератора, тут живут и действуют его герои, тут и "точки приложения" его мыслей и чувств. Днепр и Волга, Дон и Днестр, Нева и Рось, Ока и Ирпень, озера Севера и плавни Юга, Черное и Балтийское моря — они живут в творчестве писателя: читатель узнает вкус их воды и силу волны, людей на берегах и жизнь подводного царства.
По карта странствий Паустовского не вмещается в рамки только родного края — он путешествовал и вне его: Болгария, Греция, Турция, Италия, Франция, Чехословакия, Голландия, Швеция, Великобритания. Эта "карта" тоже не остается "немой": путешествия писателя неизменно находят отклик на страницах, выходящих из-под его пера. И характерно: Паустовский не "турист", и не ищите в его произведениях соблазнительной экзотики — нет: ищите и отыщете рельефные слепки местности, выразительные образы встречных людей, даже — проникновение в их судьбы.
Мне кажется, что Паустовский избегает экзотики, потому что еще смолоду, да и в начале своего литературного пути, он как раз увлекался экзотикой, отдал этому влечению заметную дань, "переболел" этой болезнью литературной молодости, и в возрасте зрелого мастера поднялся гораздо выше этого блестящего, яркого пустоцвета. А зоркий глаз журналиста — профессия, с которой начинал свой путь в литературу Паустовский, — лишь обогащал и обогащал художника, нежного лирика и страстного романтика-реалиста.
Как это часто бывает с людьми, которых мы очень любим, я не могу припомнить, когда и при каких обстоятельствах познакомился с Константином Георгиевичем. Возможно, на каком-нибудь писательском собрании или заседании в Москве. А может быть, во время отдыха и работы в писательском Доме творчества на Ирпене. Это могло быть и в Киеве, и в Харькове. А иногда, мне кажется, непременно в Одессе. Во всяком случае это было очень давно, и оба мы были еще молоды. Но наша симпатия возникла — это я точно знаю — "с первого взгляда". Не знаю, почему с одним человеком можно век вековать и остаешься чужим, другого только увидишь — и первая же встреча становится началом долголетней дружбы. Но наша дружба была тоже своеобразна. Мы встречались и расставались случайно, потом годами не писали друг другу. А там, хлоп, получаю телеграмму: "Удивляюсь обоюдному молчанию". И снова молчим.
А потом вдруг съезжаемся и живем вместе. Говорим — не переговорить. И снова — разъехались и молчим. А потом — письмо, огромное, на несколько страниц, интимное. Пути дружбы неисповедимы. Очевидно, в жизни каждого был такой душевный пункт, где душа и сердце другого нужны до зарезу.
И, удивительное дело, мы с Паустовским — прозаики абсолютно разные: и по стилю, и по литературным реминисценциям, и по жанру,
Когда осенью сорок первого года мне пришлось на некоторое время попасть в далекую Алма-Ату, одним из первых, кого я там встретил, был Константин Георгиевич. Был он в военной форме — только что прибыл с фронта, чтоб эвакуировать семью вместе с писателями-москвичами. Надо ли говорить, какая это радость — встретить друга в тяжкий час жизни?
Гитлеровцы к тому времени уже захватили всю Украину и стояли под Москвой. Горе давило нас. Мысли разбегались: почему, как могло случиться? Но одно мы знали твердо — народ не будет жить под фашизмом! — это мы знали, в это верили. Сотни вопросов терзали наши сердца. И взаимная поддержка укрепляла веру в победу. Этого не забыть никогда.
Вспоминаю, как приходил ко мне днем Константин Георгиевич — я жил за городом на окраине, по ту сторону реки Алмаатинки. Вспоминаю и наши вечерние беседы в комнатке Константина Георгиевича — он поселился в городе, у казахского писателя Ауэзова. Не забыть и наши общие походы на "прилавки" — так называют в Алма-Ате отроги Небесных гор, что подступают к самому городу. Чарующая природа Средней Азии окружала нас, но мы видели ее словно за стеклянным колпаком: без живого дыхания и без живого тепла — то были как бы иллюзорные декорации. Чарующая природа Притяньшанья была так близко, вот здесь, но была она далеко — вне нас. Близким было только то, что отстояло от нас на десяток тысяч километров: Москва, Украина, фронт. Этим мы жили.
Я упоминал уже, как мы много тогда выступали в госпиталях — перед ранеными. Нам аплодировали. Но от этих аплодисментов хотелось рыдать…
Паустовский говорил тогда:
— Этого не забыть до смертного часа. Вот мерило для нашей ответственности за работу на всю дальнейшую жизнь…
Мы много — как, может быть, никогда — работали. Газеты, журналы, радио Казахстана и радиостанции Москвы и далекой Украины, что посылала теперь свои волны не с берегов Днепра, а с берегов Волги и Москвы-реки, — то были каналы нашей живой связи с жизнью народа. Мы писали рассказы, статьи, очерки, фельетоны — и снова видели, как различны наши перья, как разногранны "кристаллики" в наших писательских глазах: безгранично различие литературных стилей, даже тогда, когда идея одна, когда цель общая, когда близки самые сюжеты. И снова мы знали одну лишь "тему": война, непокоренность народа, героизм советских людей в борьбе.
Желание тогда было у нас тоже одно: в Москву, и на Украину! И когда вызов первому посчастливилось получить мне, Константин Георгиевич, провожая меня, протянул ключ.
— Это, — сказал он, — ключ от моей московской квартиры. Правда, мне сообщили, что туда попала бомба. Но вообще-то дом стоит на месте. Может быть, квартиры нет, но осталась хотя бы входная дверь. На этот случай вот вам ключ.
В Москве я с головой ушел в работу. Жил я в разных гостиницах и наконец нащупал в кармане ключ от квартиры Паустовского — в доме писателей по Лаврушинскому переулку.