Рассказ "Собачья школа"

Китайский Станислав Борисович

— Ты, внучек, в жизни никого не люби. Живи для себя и люби только себя, тогда и счастливым будешь. А как начнешь любить других, так тут тебе и каюк. Да и кого тебе любить? Меня вот любить не надо, меня уважать надо — бабушка я тебе, и старая уже. Мать-отца любить начинают только когда самих уже под горку потащат, да и то если есть за что. Нонешних так, по-моему, и вовсе не за что. Какая ж это мать, если она мужа да детей на кобелей меняет? Таким головы отрывать надо. Вот я: сам-то как пришел с войны, году не прожил, помер, ран принес много, да и голод проклятый доконал. Мне тридцать пятый годочек шел. Молода еще была, собой приманчивая. Сватались ко мне. Тогда и девок было — пруд пруди, а они ко мне. На деревне как было: вдов и с детьми не зазорно брать было, это никто против не имел ничего, а разведенка тут и не подумай — никто не возьмет, и взять ему ее никто не дозволит, — ходи яловой до божьего зова: не сумела с одним ужиться, другому тоже жизнь испоганишь. Это теперь хоть с конного двора. Ко мне сватались. А я не пошла. Дети, думаю, отца помнят, да и сама забыть не могу, всю войну от солнца до солнца ждала и потом тоже — все кажется вот-вот дверью скрипнет. Любила, стало быть. А зачем? Вот вышла бы хоть за Леонида Шклярова, был такой учитель однорукий, он потом секретарем райкома стал — жила бы припеваючи, как вон Клава за

ним живет, как сыр в масле катается, и я бы каталась, и дети вышли бы в люди без такого горя, как пришлось. Ан нет — любила, видишь ли! Да кому такая любовь нужна? Да мало ли нас, таких дур, по стране-то? Какими тысячами сосчитать? Дуры и есть дуры. Или вот отец твой возьми. Ну, баба, она — ладно, она сердцем живет. А тут мужик! Сказала бы, что дурак, так нет: вон по второму заходу в депутаты народ выбрал, дурака не выберет. Премию эту тогда народную дали — дураку не дадут. Государственную? Ну, пусть государственную. Что народную, что государственную, все одно дураку не присудят. А в этом самом деле — дурак. Нечто же можно так бабу любить? Да чем больше ты меня любишь, тем чаще я по сторонам гляжу, за шкуру спокойна — не снимут, чего бы и не блудануть. Вот ведь бабья натура какая. Не зря про нас старые говорили: люби, как душу, а тряси, как грушу. Деньги дурные, без счету, сам по этим командировкам, хоть и сидел уже в этом своем управлении, а все ж геолог, ему надо. Вот оно и пошло. Помню, приезжала как-то к вам, так спать не дают: то по телефону вызывают, то в дверь ломятся. А он? Ну разошлись и ладно. Мало ли ноне расходятся. Лекарство от бабы — баба. А он — запился, опустился, ночами не спит. Приехал сюда, так я извелась вся. Когда на уток собираться стал, ну, думаю, застрелится, чего доброго. Мужик же ноне какой-то сопливый пошел? вон Анька Тарбеева с мобилизованным снюхалась, Иван удавился, выпил и удавился. В Дандае агроном застрелился. То там слышь, то там... Ой, думаю, что делать? Не пустить его — как не пустишь? И пускать одного нельзя. Винцо-то с него весь характер выпило. Жизнь ему сплошной петлей кажется. Еще бы— из князи да в грязи! Он себя перед всем миром подлецом понимает. И вас с Натальей жалко ему — до ума не до-вел. Тут на любого доведись... «Знаешь, — говорю ему, — возьми-ка ты Вермута с собой. Все-таки от охотничьей матери. Может, он тебе послужит, он же все понимает». Отец усмехается невесело так, как солнце в метельный день. «Нет, — говорит, — мама, не годится он. Ничему я его не учил, даже палки носить не умеет. Только мешать будет». Я и сама знаю, что это так. Да только, если собака с ним будет, ничего глупого он не сотворит, постыдится живой души. Возьми да возьми! Тогда легко его было к чему хочешь принудить, совсем не в себе человек был. Вернулись оба довольные друг другом, веселые, уток притащили — я и похлебку варила и так жарила, мясо нам, кости — Вермуту. Пес-то оказался умнющим: птицу и находил, и приносил, и все понимал не хуже ученой. Вот как оно. Не родится от свиньи бобренок. Вот будешь жениться, ты не на девку смотри — девки все милые да пригожие, ты на тещу будущую смотри: какая она, такой и твоя жена будет. Это я и отцу твоему втолковывала, да где тут! А ты вот зернышко с родного поля хоть куда свези — от пшеницы пшеница вырастет, от жабрея жабрей. Так уж оно заведено. Вот и Вермут: какой сторож был! — мимо никто не пройдет, а получилось, что и не сторож он вовсе, а охотник. Отец только еще портянки ищет, а тот уже прыгает, скулит, ну весь он уже там, на охоте, и провались ему тут и ограда, и служба собачья. Кровь — она и есть кровь. Оно, понятно, учить доброму всякого надо — и ребенка, и теленка. Злое — оно само приходит, а доброму надо учить. Всю осень охотились они. Забереги уже взялись, а дурак Вермут все плавал, уток доставал. И, видно, хорошо им было вдвоем-то. Отец совсем отошел, с лица выладнел, серьезный сделался, но хозяйству что надо не подсказывай, сам видит, смеяться опять начал — он же смешливый сызмальства, а то песенку мурлыкает, вот песнями его бог обидел — не умеет петь, хоть уши затыкай — но коль запел, стало быть, выздоровел. Уезжать засобирался. Куда ехать-то? Да уж молчу, не перечу. Надо тебе — езжай. Дров полную ограду наколол, да вон за огородом поленница в четыре прясла — за пять лет не сжечь. Картошку выкопали. Сено привез. Живи, старуха... Ну и пошли они в последний раз на болото. Тогда уже последняя северная утка скатывалась. Журавлики уже не курлыкали. Ночами гуси шли. Выйдешь в огород, а они вот над бором крыльями шумят, окликают друг дружку жалостно так, самой плакать хочется, родное село перед глазами встает. Зачем он меня сюда сманил?.. Говорю ему: давай уедем на родину, что, там работы себе не нашел бы? Так нет —привык он уже здесь, там ему чужое все, а тут и вы вот... Ну пошли они на эту охоту, лучше бы не ходили. И вот несчастье-то случилось не по глупости собачьей, а от ума необыкновенного. Где-то на луке — поздняя утка всегда у реки держится — учуял Вермут уток, да и отец их издали заметил, стал подкрадываться поближе, а Вермут тихонько убежал от него — неуч он неуч и есть, — обежал озерко-то, чтобы нагнать птицу на отца, а тот его и не видел за кустами. Вермут уток вспугнул, отец — бах! бах! — а дробь-то вся в Вермута... Привел он его домой — боже ты мой! — живого места на собаке нет, кровища так и хлещет, ухо вот тут у самой головы рассеченное, и грудь, и на боку кровь, все его серебро красным сделалось. Обмыли мы его спиртом, йодом смазали живой. А на отца страшно смотреть. Руки дрожат, веко дергается, губы белые. Не будь меня, так он, может быть, и плакал бы, А почему? Потому что полюбил от этого урода собачьего. Не полюби, так все бы и обошлось. Вон Юрка Усов, в Рудовщине, сколько он этих собак на унты извел? Вырастит вот таких — и на унты. По двести рублей продает. И не жалко ему. Собака и есть собака, чего ее любить. Выпил отец тогда, скучный опять сделался да назавтра так и уехал похмельный. Куда он там годился? В городе от этой беды не увернешься, А если один, да без пригляду, так и вовсе. И Вермут пропал. Наверное, подумал, что хозяин без него на охоту пошел, да и убежал на речку. А может, в лес — в лес они тоже ходили, косачей стреляли. И не вернулся. Убил кто-нибудь. Сдохнуть он не мог. Такие сами не подыхают. Он тоже в отце души не чаял. Вот все из-за этой подлой любви и бывает. Ты, Паша, не люби никого. Будь не в отца, в мать будь: таким жить легче, куда как легче.

Так закончилась история Вермута, последней отцовской собаки, хоть и был он, скорее, не отцовский, а бабушкин.

Настоящей отцовской собакой была Чара. Потому что Чарадва появилась в доме без него, он был тогда в командировке в Москве и в письмах обещал привезти столичного Кармыша, но тут матери кто-то подарил эту дворянку, о чем написали отцу, и она заняла место долгожданного курцхаара. Может, потому, что она была сучкой, а они мечтали о кобельке, а может, еще почему,

но отцу она пришлась не по душе. Это никак не сказывалось на ее благополучии: он заботливо ухаживал за ней, терпеливо переучивал — она была основательно испорчена: трусливая и заискивающая со всяким, но видно было, что не любил.

— Какая же ты собака? — выговаривал он ей иногда. — Шлюха ты, а не собака. Все чужие тебе лучше своих. Да это и понятно: чужие только гладят, брюшко чешут, а свои и трепку задают. С чужими праздник: конфетки, колбаска, а со своими работать надо, будни сплошные. Да еще носом в лужи тыкают. Плохие свои. Чужие для таких, как ты, всегда лучше. Нет, ты не собака.

Однако поставил ее под ружье, охотился с ней и даже неплохо.

Появления в доме настоящей, первой, Чары Пашка не помнил и не мог помнить, тогда он, как рассказывала Наталья, только учился подниматься с четверенек. А вот кажется иногда Пашке, что помнит он все до ниточки, даже себя, карапуза, помнит, словно был он при этом всем не карапузом вовсе, а неким мудрым, всеобъемлющим существом, даже не существом, а скорее, духом бестелесным, который был всегда и видел и знал такое, о чем ему, Пашке, никто никогда не говорил и не намекал даже, а он вот видел это и знал, так и в этом. случае Пашка видел все со стороны и все запомнил.

Отец вошел в прихожую в мокром длинном пальто, белый снег был на шляпе и на плечах, и пуговицы пальто тоже были белыми.

— Здравствуй, народ! — как всегда громко поздоровался он. — Какие новости под луной? А у меня новость: геолог Петр Шатров вышел в тираж. Все — никакого больше поля, никаких разлук. Домосед и чиновник! Все! Нянька и собачник» Вот что, вы думаете, здесь? — он потыкал себя в мокрую грудь. — Не знаете. Здесь богиня семейного очага. Хозяином ее назначается Шатров-младший.

Он долго и медлительно вытаскивал из-за пазухи что-то невидимое, но весомое, потом присел, и с его ладоней съехал на зеленую ковровую дорожку огненно-красный слиток. И Наталья, и мать с Пашкой на руках стояли в дверном проеме гостиной и не могли понять, что это, пока слиток не вкатился в ярко освещенный косяк дорожки и не превратился в уморительно-прекрасного щенка. Щенок тут же справил лужицу, и она, сверкнув в электричестве хрусталем, сразу исчезла, превратилась в черное пятно.

— Здрасьте! — сказала мать, и в этом «здрасьте» не было ничего доброго. — Очаровательно.

— Если очаровательно, то это Чара, — сказал отец.

— Чара, Понятно. Очень даже понятно. А может — Чарка?

Которое уже лето отец с геологическим отрядом вел изыскания в бассейне реки Чары, притока далекой Олекмы, был влюблен в те места, и мать ждала оттуда в гости маленьких тунгусят. О Чаре отец мог рассказывать до бесконечности. Они что-то открыли там, за что им дали престижную премию. И там можно было еще открывать и открывать. И одним из этих открытий был красивый минерал, чараит, кусок которого с отполированной гранью занимал почетное место в отцовской коллекции. Из него делали ювелирные украшения, и их охотно покупали иностранцы — такого камня нигде в мире больше не было.

И собаки такой, конечно, не было тоже.

Пашка не замечал, как росла она и как выросла, потому что рни поднимались вместе, и поэтому она всегда была такой, как есть была, и он сам никогда не менялся. То есть он менялся, конечно, внешне и незаметно многое узнавал и все больше удалялся от родных и приближался к чужим, но где-то на самом донышке оставался все тем же. Это непонятно, но это так. И они с Чарой очень хорошо понимали друг друга. И если теперь Пашка вспоминал что-нибудь из детства, то прежде всего вспоминал Чару, ее отношение к событию, и от того, нравилось или не нравилось оно Чаре, оно вспоминалось хорошим или плохим. Впрочем, ничего плохого почти не вспоминалось. Все было хорошим: и вечера на отцовском диване, и походы за грибами, и рыбалка, и лыжные горки. Плохое было только, когда Чару, круглобрюхую и притаенную, вдруг уносили куда-то в подвал, а приносили разом исхудавшую и больную, и дома все не разговаривали друг с другом, а только огрызались.

— Всё, — говорил отец, — это в последний раз. Следующая вязка будет через общество. Не могу быть перед ней подлецом. С меня хватит.

— А кто с ними возиться будет? Ты? От этой одной шерстью все забито — не надень ничего. Нет уж, мы — не будем, — возражала мать. Это «мы» объединяло ее, Пашку и Наталью, отец в него не входил никогда. Он был сам но себе, он был — «он».

И на следующий год все происходило как всегда: тайно и нехорошо. Эта подлая тайна не имела имени, она не обговаривалась, она обмалчивалась, но обмалчивалась так кричаще, что взрывалась скандалом, а заканчивалась приходом беды на пьяных отцовских ногах, беды полуночной, темной, с металлическим лязгом мужской брани.

А остальное все было хорошо. Эти несколько дней быстро забывались, заклеивались картинками дней ярких, нарядных, заполненных фантазиями отца и практичной деловитостью матери. Время, пока они были на работе, проходило быстро: школа, уроки, гулянье с Чарой — и все, как будто дня и не было. День начинался, собственно, только, когда они — один за другим, а иногда оба разом, шумно и светло появлялись в квартире. Комнаты сразу уменьшались в размерах, каждая вещь норовила попасться под руки, если не под ноги, становилось шумно и тепло, и еще тесно, и надо было куда-то идти, что-то смотреть, что-то покупать, и во всем этом Чара была едва ли не главным действующим лицом. Она понимала это и вела себя достойно и просто, как и полагается хозяйке положения. И в подъезде, и в доме, и во всем обширном дворе с его беседками, скамейками, качелями, горками и доминошными столикими все ее знали — «Чара Шатрова», не Шатровых, а именно Шатрова, и Пашка никогда не мог понять, означало ли это, что их фамилия перешла и на нее, стала и ее фамилией, или только то, что она была собакой отца. На оклики она не оглядывалась, гладить не давалась, угощений не принимала. И все говорили: «Прекрасная собака» и неизменно просили щенка. Но она оставалась по-прежнему одна во всем микрорайоне. И это нравилось Пашке.

Ее убила машина. Не задавила, а именно убила. Удар бампером пришелся в голову. Она не мучилась, упала уже мертвой.

Это случилось в Черемшанке, в неглубоком ложке, где в зарослях черемухи, тальника и неказистых берез недолго и тихо плыл ручеек, рождающийся из подгорного ключика, а ближе к тракту было озеро в отработанном карьере, и сразу же за укатанной легковушками дорогой Глинкой поднимался грибной лесок. Там всегда было многолюдно: и летом, и в лыжную пору, и пыльно-сухой весной, когда березы плакали от множества ран, нанесенных ножиками любителей сока, и даже в дождливые осенние дни, когда, казалось бы, там и вовсе уж нечего делать. Ложок для микрорайона был той самой природой, куда стало необходимым и модным мчаться на машинах, на мотоциклах, на велосипедах, на автобусах, пешком, на лыжах, на грузовиках, на легких колесных тракторах и даже на бульдозерах — и все быстрее, быстрее, будто всяк боялся не застать убывающего с каждым посещением живого и спешил принять участие в остервенелом пире разрушения.