Рассказ "Собачья школа"

Китайский Станислав Борисович

— Пойдем? — спросил Пашка пса.

Тот, будто и не было их молчаливого спора, выглядел опять бездумным и автоматическим. Он поднялся вслед за Пашкой и пошел без команды рядом, но потом вдруг вернулся, захватил шапку и снова догнал его.

— Дурак, — ласково обозвал его Пашка, очень довольный тем, что хотя все вроде бы оставалось в мире по-прежнему, что-то сдвинулось в нем, прояснилось, заработало на одной, как говорят радиолюбители, волне.

У криницы скатертью самобранкой был расстелен брезентовый тент, и видно было, что накрывала стол не Наталья — всё сделано было очень аккуратно и красиво. Бурхан стоял чуть в сторонке и соображал насчет последнего штриха — им стали две небольших веточки

смородины, сломанные с нависшего над ручьем куста и положенные на картонную тарелку возле красных помидоров.

— Зачем ломать? — недовольно спросил Пашка. — Не ты посадил.

— На природу молиться нечего, Паша. Природой надо разумно пользоваться. Разумно, но пользоваться. На следующий год куст станет только пышнее. Это как с сиренью. Эти охи-вздохи — «ах, природа, ах, заповедность!» — ложь это. Природа любит работника, а не воздыхателя. Вот этот ключ давно тиной затянуло бы, не приди сюда работник с лопатой и топором, не оформи колодец, не спусти сруб, не сделай желоб.

— Это Пашка с отцом сделали, — прервала его Наталья.

— Тем более. Осину на сруб живую рубили? Живую. Так ее вон до черта гниет на корню. Правильно и сделали. Вообще мне ваш отец что-то все больше нравится. Надо с ним познакомиться.

— Он не может тебе нравиться. Он совсем другой, чем ты.

— Другой? Конечно, другой. Я не собираюсь в него влюбляться. А то, что ты имеешь в виду под словом «другой», мне не подходит. Это его и погубило. Он не только романтик. Судя по Пашке, он еще и пантеист. «Все сущее разумно!» Нет уж. Может, оно и разумно. Но мне эта разумность нужна в дозах и пределах. Она должна служить мне. А я позабочусь, чтобы всему возле меня было уютно и тепло. Нет, не до тех пор, пока оно мне служит. Оно должно служить мне всегда, с самого начала и каждое мгновенье! Вот в чем дело. Рационализм? Диктаторство? А почему бы и нет, если это всем на пользу? А начни умилиться, начни понимать вся и все, признавать право букашки на самоопределение, начни вот в собаке личность видеть, она и тебя погубит, и сама подохнет. Вот, Пашка, хочешь иметь в этой псине верного друга и помощника, ломай его! Это и в его интересах. Будет послушным, будет свое «от и до» — его не будут бить, кормить будут, по шерстке гладить — какого черта ему еще? Сидеть! — сказал он псу, и хотя команда была отдана по-русски, Кармыш сел и уставился в глаза Бурхану. — Вот так.

— Кошку бьют, — невестке намек дают? — резко спросила Наталья.

— Никаких намеков. Мой руки, Паша. Воздадим должное прекрасным дарам осени. «Ты посмотри, какая в мире тишь, что-то там обложило осень щедрой данью...» Все прекрасно, дорогие мои, а будет еще лучше.

— А ты жену бить будешь? — с интересом слишком наивным спросил Пашка. — Будешь бить жену?

— Жену? Я просто, Паша, не позволю ей роскоши довести меня до такого состояния. Запомни, Паша: жен и собак не берут, их делают. Истина древняя, стало быть, верная.

Бурхан с ловкостью профессионального официанта подкладывал кусочки Наталье и Пашке и себя не забывал. И как-то получалось, что просто нельзя не съесть чего-то, и Пашка ел и со злостью думал, что Бурхан прав, и эта его правота, голая и жесткая, в сущности, и есть то, что хотел он, Пашка, втолковать псу в недавнем молчаливом разговоре. Возразить тут было нечего. Но в глубине души у Пашки рос, поднимался волною к голове протест, еще не имеющий словесного выражения, но куда более сильный, чем правота Бурхана, по крайней мере, не такой геометрически плоский.

— А любовь? — угрозливо спросил Пашка.

Бурхан расхохотался.

— Тут ты, брат, уложил меня. Полный нокаут! Сдаюсь. — Бурхан обращался к Пашке, по смотрел на Наталью. — Любовь — это, брат, погибель наша... Это ты об этой своей рыженькой? Видел, хорошая куколка. Как

ее — Светка, что ли? Я понимаю тебя. Без любви, Паша, жизни нету. И завидую. Я сам люблю. Вот сестру твою люблю. Ты вот стесняешься своей любви, а я — нет. Для тебя любовь тайна, лунный свет, замирание и столбняк. И у меня так же. Но у меня вся эта песня портится сознанием того, что любовь, если хочешь ее сберечь на всю жизнь, охранить от всяких вулканических извержений и помпей, если хочешь, чтобы она осталась пружиной, двигающей тебя по жизни, и одновременно райским блаженством, если хочешь, чтобы она оставалась такой же чистой и верной, как в первый день творения, вот такая любовь — я это точно знаю — предполагает адскую работу, черную, бесчеловечную, как говорят романтики. И заключается эта работа в постоянном обуздывании себя и своей любимой. Не понимаешь? Да, да. Средневековье. Домострой. А ты думаешь, в средние века не любили? Думаешь, домостроевец не умирал от любви к жене своей? Все было. Трагедии? Трагедии тоже были. Но их было в миллион раз меньше, чем сегодня. Лично я трагедии не хочу. Я хочу прожить нормальную человеческую жизнь: иметь материальный достаток, иметь красивую любимую жену, детей здоровых и умных, сделать карьеру. Да, карьеру. И все это у меня будет. Но никто ничего не предоставит нам на тарелочке с голубой каемкой. Работать надо!

— Ничего у тебя не будет, — сказала Наталья.

— Будет. Пашка, хочешь, чтобы у тебя собака была? Пошли работать!

Говорил Бурхан всегда спокойно, без выражения, как говорила в школе русачка, то есть не вскрикивал, не подвывал, и ему верилось. И эту тираду он будто прочитал, роняя слово за словом. И пока говорил, успел убрать остатки пиршества, все сложить, упаковать, и па месте недавнего стола образовался полог с жесткой «подушечкой» в углу. И Наталье, сидевшей над этим пологом на низеньком складном стульчике, не оставалось ничего, как прилечь, и она прилегла, а они — Бурхан, Пашка и Кармыш — пошли отрабатывать команду «Фас!»

Пашке не хотелось, чтобы пес слушался Бурхана, но он слушался. Садился, ложился, вставал, таскал поноски. Причем все это происходило без видимых усилий Бурхана, как будто иначе и не должно быть. Пашка злился, по молчал, помогал ему, хотя не мог избавиться от желания крикнуть, что это его собака и послать этого всеумеющего типа подальше.

— Главное — никакой уступки ему, — наставлял Бурхан, — почует слабину — и все, выпрягся. Наказывать не надо. Лучше пряником. Заартачился, а ты ему колбаски. Никуда не денется. Не изматывай его. Всё в охотку, всё весело. Сейчас и «Фас!» отработаем.

Он подобрал сухую палку, на нее, как на вешалку, накинул телогрейку и привязал тонкой бечевкой (все у него есть!) к машине.

— Когда тронусь, чучело поползет, тогда и пускай своего кабысдоха. Ясно? Попробуем.

Все так и произошло. Эта скотина Кармыш за кусочек колбасы готов был разорвать фуфайку в клочья, рычал и не отдавал ее Пашке, пока из окна машины не раздавалось повелительно «Вэг!».

— Хороший пес, — сказал после очередного завода Бурхан. — Смотри, не испорти его.

Потом Бурхан соорудил из палок крест, надел на него шапку и телогрейку, привязал все ту же шпагатину, подергал — шевелится! — привязал под шапкой, там, где у человека должна быть шея, кусочек колбасы, показав ее псу, и, отойдя насколько позволяла длина бечевки, снова подергал: чучело зашевелилось, замахало пустыми рукавами.

— Кармыш! Фас!

Пес будто и земли не коснулся, в мгновенье подлетел к чучелу, и мощные клыки переломили «шею» натрое.

— Прекрасно! Он всему научен. Но тренировать надо ежедневно. Во всем нужна система, школа. Каждый день не просто гуляй с ним, а поработай где-нибудь в укромном местечке. К собакам не пускай, пусть один. Ты да он — кого еще надо?