Расскажи, расскажи, бродяга

Лаврова Ольга

— Знаешь, тут можно кое-что сделать. Пусть пришлют любую его фотографию, хоть детскую: я проверяю. Методом совмещения основных точек лица.

Томин выловил из компота щепку и воткнул в хлебный огрызок. Стакнулись! Одержимая парочка!

По дороге в Бутырку его осенило:

— Слушай, ведь у тебя есть Ковальский! Кто тебе лучше обрисует бродягу? Пятую неделю в одной камере сидят.

— Спекулировать на добрых отношениях с заключенным…

— Паша, что значит спекулировать? Ты спроси как умного, проницательного человека! Он же польщен будет, что ценишь его мнение!

Ну?

— Там видно будет.

Снова дежурила Ниночка и снова припасла Знаменскому тридцать девятый кабинет. Томин в который раз подумал, что она очень мила. А то, что неравнодушна к Паше, так только сам он мог не замечать.

С Ковальским посмеялись над дурнем туристом, отвалившим бешеный куш за гайку. Но на следующем эпизоде он снова заосторожничал:

— Неужто был такой случай?

— Был.

— Пал Палыч, зачем мне бежать впереди прогресса? Вдруг у вас — извиняюсь — одно фу-фу, а я навешу на шею лишний эпизод!

— Двадцать второго августа сего года у бензоколонки на Трубной улице вы познакомились с шофером черной «Волги». Пообещав двадцать рублей, уговорили поехать к магазину «Автомобили».

— Да-да-да. Припоминаю… Всегда-то надеешься, как в песне поется, что никто не узнает и никто не придет. Но вот узнали и пришли. Так неприятно!

— Каким образом вы познакомились с покупателями?

— Пал Палыч, разве с покупателями знакомятся? Это они должны искать знакомства, иначе какое же доверие, — признав очередное поражение, Ковальский вдохновлялся воспоминаниями. — В тот раз дело было так. Подъезжаю к магазину. На меня смотрят. Это я здесь, — оттянул борт модного пиджака, — в рванье сижу. А там вышел — на мне ниточки отечественной нет! Всем ясно: прибыл собственник с личным шофером. Чтобы прощупать публику, мне требуется минута, ну, полторы. Примечаю двух «жучков». Насквозь вижу: в одном кармане — пачка купюр, в другом — липовая справка об аварии. Туда надо только проставить горзнак машины. Известна вам эта механика?

— Известна.

— Проходим мимо них к магазину, я и говорю своему шоферу: «Знаешь, — говорю, — до того мне надоела возня с запчастями, погляжу-погляжу да, пожалуй, продам машину-то, лучше на казенной кататься». Затылком чувствую — клюнули. Пока шофер за мои деньги покупает ерунду, я ухожу в машину. «Жучки» прямо лезут следом и показывают справку и деньги. Я отнекиваюсь, меня коварно соблазняют, во мне разжигают алчность! Наконец, я беру деньги.

— Сколько? — вклинился Томин.

— Выше государственной цены, Александр Николаевич.

— Дальше, Ковальский.

— Собственно, можно бы сразу отвалить. Но как-то пожалел шофера. Уведут, думаю, у парня машину, перекрасят — и прости-прощай. Тогда, якобы показывая, как моя «Волга» хорошо берет с места, трогаю и проезжаю метров тридцать. А там уже стоянка запрещена, понимаете? Естественно, свисток. А «жучки» смерть боятся милиции. Меня выталкивают улаживать отношения с властями. А деньги-то уже здесь, — хлопнул себя по карману. — Милиционер берет под козырек, оставляю на него машину, вроде иду за шофером, у него права. Десять — пятнадцать шагов — и растворяюсь в воздухе.

Знаменский

усмехнулся.

— Значит, покупатели остались с носом, потому что вы пожалели шофера? Ой ли, Сергей Рудольфович? Представьте, что они угнали машину. С вашей стороны тогда не мошенничество — тогда была бы кража. Вы не тридцать метров проехали, вы «переехали» из одной статьи в другую. Все рассчитано точно.

Ковальский хитро поглядел на Знаменского, на Томина, довольный, что оценили.

Знаменский подвинул к себе протокол допроса, собираясь фиксировать. Но Томин перехватил инициативу:

— Как самодеятельность, Сергей Рудольфович?

— Пою! Пою, Александр Николаевич. Сердечно благодарен!

— А вообще жизнь?

— Человек когда-нибудь доволен? На свободе не хватает денег, в тюрьме — свободы. Но могло быть хуже. Народ в камере солидный, один даже преподаватель — за взятки в институт принимал.

— Кстати, бродяжка у вас есть, тоже за Пал Палычем числится. Этот жить не мешает?

Как-то одновременно Ковальский поскучнел и насторожился.

— Да нет…

— А какое у вас о нем впечатление?

— Только из уважения, Пал Палыч, — произнес Ковальский после долгой паузы, с явной неохотой нарушая камерную этику.

— Я не настаиваю.

— Настаивать не надо. Но, к сожалению, мало что могу. Замкнутый тип.

— Как он держится? — выспрашивал Томин. — Рассказывает о себе?

— Мы знаем только, по какой статье сидит. А держится спокойно. В камере его боятся.

— Боятся?!

— Да, был, знаете, случай — один парень полез с кулаками, так едва отдышался. Бомж глазом не моргнул, только этак особенно выставил вперед руку и куда-то парню попал — тот растянулся на полу и корчится. На публику произвело сильное впечатление.

— Та-ак… — сказал Знаменский и помолчал, ощущая, как еще крупинка осела на его «промывочном лотке». — Считаете, он не тот, за кого себя выдает?

— Да ведь вы, по-моему, тоже считаете?.. Вот еще кое-какие наблюдения, судите сами. В очко на пальцах ваш бродяга выучился играть с лету. Я — я! — осваивал эту науку дольше, при моей-то ловкости рук! И еще — сколько у него классов образования?

— Говорит, десять.

— Хоть бы двенадцать, чересчур быстро читает. Тридцать восемь — сорок секунд на страницу. Извините, у вас будет больше. Странный человек.

Знаменский помедлил, но больше Ковальскому нечего было добавить. Можно нажимать звонок.

— Мы закончили, — обратился он к конвоиру. — Федотова придержите пока.

Вдвоем по кабинету вышагивать было неудобно, и вскоре Томин уступил плацдарм, заняв позицию у зарешеченного окна. Знаменский приостанавливался, Томин угадывал вопрос: что, обычный врун и пропойца? И безмолвно же извинялся: сплоховал, дескать. Наконец высказался:

— Такой показался серый, лапчатый.

— Лапчатый, как же… перепончатый… гусь… с яблоками… Только от какой яблоньки?.. Саша, нужно в канцелярии быстро посмотреть все, что за ним записано. Может, он жалобы подает, режим нарушает, всякое лыко в строку. Вернешься — врезайся. Вопрос справа, вопрос слева, темп.