Рассказы чекиста Лаврова [Главы из повести]
Шрифт:
Я возвратился ни с чем. Правда, письмо с согласия Кравчука взял с собой, оставив расписку об этом.
На некоторое время интерес к Ногайцеву пропал: дело считалось совершенно бесперспективным.
Меня же Ногайцев измучил совершенно. Чем бы я ни занимался в ту весну, в мыслях неизменно возвращался к делу Ногайцева. Какие поручения вражеской разведки успел он выполнить? Что задумал еще?
Наконец, я решил обратиться к начальству с одним рискованным замыслом: встретиться с Афанасьевым, предъявить ему письмо, найденное у нарушителя границы, и потребовать отчет о его шпионских делах.
Мои
— Беспочвенная фантазия, — коротко и категорично сказал начальник отдела, выслушав мое взволнованное и сбивчивое объяснение. — Твои подозрения субъективны, это раз. Мы не знаем устный пароль, которым, без сомнения, был снабжен связник, это два.
— Это особый случай, — горячился я. — Если Афанасьев не шпион, он не поймет письма, и мы ничего не потеряем. Если он шпион, то, конечно, насторожится и каким-то образом проявит себя. Надо же нам как-то выбираться из тупика!
— Хорошо. Я подумаю.
На второй день начальник отдела был сговорчивее.
— Что-то в твоем предложении есть, — сказал он мне. — Пойдем к начальнику Управления, доложишь сам.
Полковник поддержал мою идею. Но идти мне на встречу с Афанасьевым не разрешил.
— Надо подобрать постарше товарища, — сказал он, — имеющего больший жизненный опыт и хорошо знающего местные условия.
Решили послать Василия Иннокентьевича Бабкина, степенного и вдумчивого сотрудника, заканчивающего последние годы своей службы в должности заведующего чекистским архивом.
Недели через две Василий Иннокентьевич, соответственно экипированный, обеспеченный необходимыми документами, с заученной и усвоенной легендой, выехал в Бичуру.
Осенью семнадцатого года казачий есаул Григорий Семенов, облеченный высокими титулами генерала и атамана Забайкальского казачьего войска, ехал в родные места. В новом кожаном бумажнике, приобретенном в Петрограде, лежал мандат за подписью премьера Временного правительства Керенского. Семенову поручалось быстро, не предавая дело широкой огласке, сформировать казачьи части и двинуть их на подавление назревающей в столице «анархо-большевистской революции». Выбор не случайно пал на Семенова. Сын казачьего офицера и ононского кулака, он имел основания ненавидеть большевиков, которые замахнулись не только на казачьи привилегии, но и грозятся лишить зажиточных казаков богатства.
Атаман невидящим взглядом смотрел в окно вагона и думал. Семенов знал, с чего начинать, имел немалый опыт формирования казачьих батарей, сотен и полков. Но это если... если не успели большевистские идеи проникнуть в души казаков.
В коридоре, возле приоткрытой двери купе стояли высокий красивый адъютант и вестовой с лихо закрученными усами. Он тоже глядел в окно, но всем существом своим чувствовал каждый взгляд, поворот головы хозяина.
Есаул Григорий Семенов и казачий урядник Григорий Афанасьев
Однажды Афанасьев докладывал есаулу о своей дерзкой вылазке во вражеский тыл. Семенов похвалил его, обещал представить к георгиевскому кресту. Узнав, что Афанасьев родом из Забайкалья и, стало быть, его земляк, есаул взял его к себе вестовым. С той поры вот уже третий год Афанасьев неотлучно находится при Семенове.
Атаман крякнул, вздохнул глубоко, со стоном. Афанасьев обернулся
— Худо, Гриша. Мутит. Голова свинцом налита. Тебе, семейщина, хорошо: не знаешь такой беды. Не куришь, не пьешь...
— Так точно, ваше превосходительство?
— И баб не щупаешь? — пошутил Семенов.
— Приходилось, ваше благородие, — весело ответил Афанасьев. Шутки атамана надо было понимать. — Только теперешняя моя жена рано посадила меня, как кобеля, на цепь. Ни на шаг не отпускала. Ух, и норовистая, холера!
Григорий показал атаману пожелтевшую от времени карточку жены. Семенов похвалил:
— Красивая, видно. Как звать-то?
— Евлампия.
— Это что означает по святцам?
— Благосветная.
— Ишь ты, благосветная! Как-нибудь заеду в гости, — пообещал он.
— Всегда рады, ваше превосходительство, — ответил Григорий.
Душа его возликовала. Он гордился, что так вот запросто может разговаривать с человеком, которого судьба вознесла на такую вышину.
Пожив неделю в родной станице Дурулгуевской, Семенов приступил к исполнению порученного дела. Он разъезжал по станицам, проводил совещания станичных и поселковых атаманов, часто выступал, призывая казаков «грудью встать на защиту казачьих привилегий и православной веры от безбожников-большевиков».
Поначалу люди слушали атамана. Ему удалось создать не одну добровольческую сотню. Но весть о свержении Временного правительства перепутала все планы. Бедняки, а за ними и середняки покидали дружины и сотни. «Звание-то казачье, да жизнь собачья» — без боязни ворчали на сходках. Стали создаваться бедняцкие отряды.
Чтобы не попасть в руки большевистских комиссаров, Семенов с горсткой верных ему людей ушел за границу, в Маньчжурию. Там он сколотил наемное войско из «всяких нехристей и басурманов», как позднее скажет Григорий. Русских было так мало, что даже должности взводных приходилось отдавать наемникам.
Вскоре после рождества, отслужив молебен, Семенов двинул свои отряды в Забайкалье, но получил столь сокрушительный отпор от бойцов первого Аргунского полка, что четыре месяца не мог опомниться. И лишь опираясь на помощь интервентов-японцев атаман осмелился вновь переступить границу.
Тогда-то и отличился вновь вестовой Гришка Афанасьев, заслужив отеческое расположение атамана.
Отряды Семенова расположились на северном склоне сопки. Меж гранитных выступов расставили тяжелые орудия и не менее полсотни пулеметов. Атаман был уверен в неприступности своих позиций. Один полк он оставил в резерве на станции Оловянной. В разгар боя к Семенову прибежал запыхавшийся есаул Косых и доложил: «Красные обходят с флангов. Пологий южный склон сопки — плохая защита. Если они прорвутся к нам, в тыл, возможно полное окружение и вряд ли удастся кому уйти живым отсюда».