Рассказы чекиста Лаврова [Главы из повести]
Шрифт:
В дни перед восстанием Григорий старался как можно меньше показываться на людях. Но отсидеться, спрятаться от гула растревоженного села ему все-таки не удалось. Однажды, тяжело отбухав в тесовые ворота и до смерти перепугав Евлампию, во дворе появился сосед Иван.
— Ты, паря, пошто затерялся. Али не слышал, как все повернулось? — радостно доложил он, вытирая рукавом стеганки потное лицо. — Милиция разбеглась. Поручик Гутовский и капитан Астрахович пойманы и теперь у нас в штабе...
— Бери бердану, пошли, — заторопил он Григория. — Выступаем на Окино-Ключи...
Евлампия
Бой за Окино-Ключи был жарким. В течение трех дней село несколько раз переходило из руки в руки. Был смертельно ранен в голову Иван Афанасьев, командовавший объединенным партизанским отрядом.
Когда батальон карателей был разбит и открылся путь на Троицкосавск, поступили тревожные сведения о том, что со стороны Петровского Завода идут на Бичуру около четырехсот семеновцев и вдвое больше японцев. И вместо того, чтобы наступать на юго-запад, на выручку товарищей, томящихся в белогвардейских застенках, партизаны повернули на север, откуда нависла страшная угроза.
А в это самое время войсковой старшина Львов во исполнение полученных сверку указаний отдал приказ № 14 от 1 января 1920 года. «Приказываю, — говорилось в том зловещем документе, — содержащихся в тюрьме арестованных передавать в распоряжение сотника Соломахи по его требованию». В течение десяти дней полковник Сысоев, сотник Соломаха и их подручные перебили и зарубили почти полторы тысячи отважных бойцов революции.
Первая стычка с японцами на Заганском хребте не принесла победы партизанам. Численно превосходящий противник имел орудия и пулеметы, а защитники освобожденной Бичуры были вооружены берданами, охотничьими ружьями да самодельными пиками.
Интервенты заняли Заганский станок и несколько ближних сел, за которые цепко держались, потому что мороза они боялись не меньше, чем партизан.
Передовые партизанские взводы и роты шли по открытой степи. Каждый человек выделялся на снежном просторе черной точкой мишени. Неприятель, ожесточенно обстреляв партизанские позиции, несколько раз пытался предпринять контратаку, но всякий раз вынужден был отступить с большими потерями. Понимая, что ночь — союзник партизан, японцы стали отходить, сжигая дотла населенные пункты и оставляя за собою костры, на которых догорали трупы самураев, погибших без славы и чести на чужой земле.
Но Григорий уже не видел этих страшных костров. Накануне шальный осколок вражеского снаряда перерезал сухожилие левой ноги. Рана, много лет служившая неопровержимым доказательством причастности к партизанскому движению, скоро зажила, но и следа не оставила от былого бравого вида вестового. Он согнулся, скособочился, ходил теперь, опираясь на палку и как-то странно приседая. Франтоватые усы и те затерялись в зарослях смоляной бороды.
В конце января двадцатого года в Бичуре состоялся съезд трудящихся Прибайкалья.
«Товарищи рабочие, крестьяне, казаки и буряты восставшего Прибайкалья! — говорилось в принятом воззвании. — Мы восстали против наших насильников, разорителей наших сел и деревень, расхитителей народного хозяйства, против банд Семенова и его союзника — Японии... Мы клянемся не сложить оружия до полного уничтожения контрреволюционной реакции...»
Началось массовое изгнание интервентов и белогвардейцев с советской земли.
В Бичуре жизнь входила в нормальную колею. На месте сожженных домов поднимались новые. Крестьяне готовились к весне: без хлеба нет жизни.
Семь лет прожил Григорий Афанасьев тихо и мирно: пахал землю, сеял и убирал хлеб, ездил на базар, встречался с соседями. Как человека грамотного и заслуженного — получил тяжелую отметину в боях с самураями — его выбрали секретарем сельского Совета. Пост хоть и небольшой, а все же почет со стороны односельчан, и жалованье никогда не лишнее в хозяйстве.
Но шпионская служба, как зыбкая трясина: стоит ступить на нее — затянет.
Поздней осенней ночью в ставень окна, выходящего в ограду, кто-то осторожно постучал. Так стучится только худой человек. Дрогнуло сердце Григория. Накинув на плечи полушубок, он вышел в сени и спросил, кого надо. В ответ назвали его имя.
Вошли в избу, Григорий засветил семилинейную лампу, висевшую под матицей.
Перед ним стоял высокий сутулый мужчина в кожаном картузе, брезентовом плаще с капюшоном и добротных яловых сапогах.
— Не признаете, Григорий Иванович? — спросил мужчина, стягивая картуз и отбрасывая полы плаща.
Григорий вроде бы признал в ночном госте капитана Корецкого — офицера для особых поручений при штабе Семенова, но побоялся ошибиться, ответил уклончиво:
— И признаю и нет.
— Капитан Корецкий.
— Так, так... Раздевайтесь. Откуда? Куда? — Григорий суетился, ковыляя по горнице.
— А я тебя не узнал бы, — признался Корецкий, переходя на «ты» и оставляя без ответа вопросы хозяина. — Вон как перемололо тебя...
— Да, укатали сивку крутые горки. Полторы ноги осталось. Лишь бы на земле устоять, ветром не сдуло бы...
Корецкий снял плащ и стеганку. В пестрой рубашке и сером засаленном пиджачке, он был похож на бухгалтера захудалой артели.
Прошли в заднюю избу, подальше от настороженных вздохов Евлампии, и Григорий вновь повторил свои вопросы.
— Оттуда. Пока к тебе, — коротко ответил Корецкий, пристально всматриваясь в Григория. — Вот письмо от Григория Михайловича, — добавил он, подавая Афанасьеву конверт.
Афанасьев, читая письмо, шевелил губами. Его густые брови то сходились к переносице, то разлетались.
— Дело верное. Слушаю, ваше благородие.
— Я еду в Москву, — начал Корецкий простуженным голосом, — на обратном пути заверну к тебе и заберу все, что ты можешь передать атаману. А сейчас помоги мне заменить документ: даже самая хорошая липа легко обнаруживается.