Рассказы и эссе
Шрифт:
Он посмотрел на распростертое на скамейке тело и произнес, покачав головой:
– Не заслужил он, чтобы его закапывали в общей могиле на Поттерс-Филд. Культурный был человек. Мыл руки, а потом еще обжигал их над огнем.
– Может, он был голубой, - Гжесь раскурил самокрутку, затянулся и закашлялся.
– Педики часто попадают в жуткие ситуации, а все из-за того, что грязью брезгают.
– Какой еще голубой, - Блошка вытянул из кармана остатки сандвича и аккуратно разложил на скамейке.
– Он в Польше дома строил. Когда приехал сюда - все имел. Жену, компаньона, <кадиллак>...
Он размахнулся и стал широко разбрасывать крошки. Белки молчаливой цепью приблизились к скамейке.
– Интересно, что тогда делал он здесь, в парке?
– усмехаясь заметил Гжесь. Он швырнул окурком в жирную крысу, которая протискивалась между белками.
– Компаньон его предал, обманул, постепенно все у него отнял.
Блошка умолк, пару раз сглотнул слюну, по его телу пробежала дрожь. Он сунул руку в карман и достал смятый доллар.
– Добавь, - он глянул на Гжеся, - будет на пиво, большой <Миллер>.
– Ни цента нет, - соврал Гжесь и отвел взгляд.
У него была жена, сын, который не мог ходить, и скверный характер. Он, как гиена, бродил с пластиковым стаканом, вынюхивая, не устраивает ли кто в парке вечеринку, и нахально присоединялся.
Гжесь нелегально ремонтировал квартиры по шестнадцать часов в день и прилично зарабатывал. Но за пропитанием ходил по церквям, ни разу никому бутылки не поставил и уже шесть лет не ночевал под крышей, а все, что зарабатывал, посылал семье за океан. От своего жмотства он распух, рожа стала красная, а под глазами висели синие мешки. Когда-то в Польше его посадили за политику, и тюрьма попортила ему характер.
Правая рука Директора ударилась о землю.
Блошка встал и подошел к скамейке. Долго возился с телом, но повернуть Директора лицом к спинке так и не удалось. Блошка снял у него с головы линялую лыжную шапку, прикрыл ему ею глаза и отправился в магазин, где косоглазая испанка продавала самое дешевое пиво.
Гжесь посмотрел на руки Директора. Потом на свои. Шевельнул левой, вынул из кармана правую. Какое-то время сгибал и старательно разгибал пальцы.
Между тем сквозь щели в тучах пробилось солнце. Три слюнявых дворняжки начали гоняться за передвигающимися по траве пятнами тепла. Торговцы крэком, сидящие на спинках скамеек, задрали к небу темные лица, а в украинской аллее мужчины стали доставать из-под пальто шахматные доски.
Блошка вернулся с литровой бутылкой. Разлил в пластиковые стаканы. По первой и по второй выпили быстро. Потом пили уже медленнее, смакуя, отпивали по глотку.
Напротив Директора села на скамейку крохотная китаянка. Она размеренно качала коляску, в которой заходился в плаче ребенок нескольких месяцев от роду. Женщина задумчиво смотрела на него. На ее плоском лице светились добрые черные глаза.
– Ну и что тут такого - лежать на Поттерс-Филд, - заметил Гжесь.
– Я туда ездил, смотрел, вполне приличное место.
– Как же, ездил, - проворчал Блошка.
– Там же тюрьма, никого не впускают.
Они выпили еще по нескольку глотков, их лица просветлели, руки перестали дрожать.
– На самом острове не был. Но до парома доехал. Нужно ехать с Манхэттена,
– А тебе известно, на чьи деньги было куплено это поле?
– спросил Блошка.
– Да мне-то какое дело, на чьи?
– На Иудины деньги, - Блошка наклонился к нему.
– На кровавые деньги, на сребреники.
– А какое отношение имеет к этому Иуда?
– Гжесь подставил пустой стакан.
Блошка налил, потом крутанул бутылку и остаток вылил себе в горло. Бутылку бросил в остывшее ведро.
– Ведь ты католик, а не знаешь. А такое отношение, что, когда Иуда предал Христа, его, как любого человека, совесть стала мучить и он начал раскаиваться. Вернулся в храм, чтобы отдать первосвященникам тридцать сребреников, а они уже не захотели брать их обратно, потому что на них была кровь Иисусова. Так и не знали они, что делать, пока одному из них не пришло в голову купить на эти деньги поле, чтобы хоронить на нем чужеземцев. А один горшечник согласился продать. Поттерс-Филд - это и есть Поле Горшечника, ты ж знаешь английский.
– А-а-а, - Гжесь скривился.
– Если даже и так, ведь то поле в Израиле. А тут Нью-Йорк.
– А почему его назвали Поле Горшечника? Да ты пойми, это же всегда одно и то же поле. Для уголовников, безымянных бродяг, отбросов...
– Для чужеземцев, - поправил Гжесь.
– Сам же сказал, что для чужеземцев.
– Это одно и то же.
– Блошка поковырял каблуком землю.
– Земля еще не очень промерзла. Мы бы смогли, развели бы костер...
– Какая разница, где лежать, - задумчиво заметил Гжесь.
– Какая разница? На Поттерс-Филд уже все переполнено. Хоронят в пять слоев. Здесь город самых высоких домов и самых глубоких могил. Вот положат тебя на самый низ, а над тобой будут гнить четверо уголовников.
– Отстань, - проворчал Гжесь.
– Я вернусь в Польшу. Еще с полгода поработаю, самое большее год. Еще немного денег подкоплю и вернусь. Меня семья ждет.
Блошка махнул рукой, сплюнул и не ответил. С минуту они сидели молча.
– Его собаки разнюхают, - произнес наконец Гжесь.
– Если нам даже и удастся, все равно его раскопают.
– Через пластик не учуют. Нужно только как следует завернуть в мешки.
Стая голубей с шумом взлетела, описала круг в воздухе и опустилась на землю.
Гжесь глянул на Директора и обнажил в усмешке выщербленный ряд желтых зубов:
– Но вообще-то если Иуда и вправду вернул те деньги, значит, человек он был нестойкий. Сегодня на Манхэттене ему бы не пробиться.
Китаянка раскрыла пальто и достала грудь, полную молока. Вынула из коляски орущего малыша в голубых рейтузах и шапочке с розовым помпоном. Сунула ему в рот сосок. Ребенок перестал плакать, радостно забулькал и начал сосать.