Рассказы и очерки
Шрифт:
Понятия не имею, где находится это книжное "где-то", представить себе не могу, куда деваются книги.
Представьте же себе, что было бы, если б книжки не имели удивительного свойства мало-помалу затериваться! Сколько бы их развелось на белом свете! Держу пари, что они не поместились бы в наших квартирах, даже если использовать чердаки и подвалы. К счастью, книги наделены замечательной способностью постепенно исчезать и "быть где-то", вне опасности, что мы их обнаружим.
Книг не выбрасывают и не сжигают в печке. Их исчезновение окружено тайной. Они "где-то есть".
Думаю, что, когда я попаду на небо (как предсказал мне г. Гетц *), первой райской неожиданностью будут
1 Сейчас на это у меня нет времени.
2 Не беспокойся, через неделю я все это тебе верну.
для меня все мои книги, которые теперь "где-то есть" и которые я найду там аккуратно расставленными мо содержанию и по формату. Господи, какая это будет огромная библиотека!
1926
КАРТИНКИ РОДИНЫ
КАРТИНКИ ЧЕХИИ
Перевод Д. ГОРБОВА
Рисунки К. Чапека
О НАШЕМ КРАЕ
Это - угол, между Упои и Метуей, между Бабушкиным долом и отлогой котловиной Ирасекова Гронова *. Подымись на любой холмик, - увидишь на севере Снежку, на востоке Бор и Гейшовину, огромные пограничные камни страны. Тут же рядом проходит языковая граница: только в Трутнове - немцы, а в деревнях - в Жацлерже, в Олешнице, всюду - говорят на языке, которого вообще никто не понимает. На холмах живут спириты-ткачи; вдоль рек тянутся поля былых сражений: Трутнов, Скалице, Наход и ниже Садовая*,- с стройными памятниками, на которых указано, сколько там пало молодежи. Это край отлогих и довольно скудных полей, березовых рощиц и воспоминаний о двух великих людях: о Божене Немцовой и Алоизе Ирасеке.
Что касается Божены Немцовой, то о ней мог бы, наверно, что-нибудь рассказать мой покойный дедушка из Жернова, да я не удосужился его расспросить, лока бедный старик был жив. Но отец мой до сих пор помнит папашу с Ратиборжицкой мельницы, который до старости был великий плут, и еще - безумную Викторку *. Потому что, к вашему сведению, та не умерла так, как описано в "Бабушке", а еще долго жила, низенькая, с круглым морщинистым личиком, похожим на яблочко, и приходила просить милостыню к Чапекам в Жернов: придет и не говорит ни слова, и оттаскала моего отца за волосы, когда мальчишки стали кричать ей вслед разные гадости.
А мой дедушка с материнской стороны был из Гронова; он торговал зерном, а впоследствии держал льномялку. Этот дедушка мой очень хорошо знал папашу Ирасека; тот был булочником и пользовался услугами моего дедушки, который ездил с зерном до самого Градца и возил туда гимназисту Алоизу из дома поклоны, ковриги хлеба, а иной раз и шестикрейцеровую кредитку. Моя бабушка со стороны матери была из среды маховских лесорубов; однажды, в старости, перечтя наизусть все Ирасеково "У нас" * (вслух, как молитву), воскликнула признательно:
– Как славно!
И могу засвидетельствовать: по собственной памяти и понаслышке подтвердила все, что описал там Ирасек: сказала, что все это чистейшая правда.
Место моего рождения - Малые Сватоневице - славится своей божьей матерью, которая обладает чудотворной силой, хоть и уступает в этом отношении Вамбержицкой. Мама носила ей в дар восковую грудь, чтоб у меня были здоровые легкие; но грудь эта всегда имела женские формы, и у меня возникло тогда странное представление, будто у нас, мальчиков, вовсе нет легких, и напрасное ожидание, что они у меня вырастут в результате маминых молитв.
По всему краю разбросаны старые дворянские усадьбы, где рождались деревенские бунтари, как во Ртыни *. Но теперь там хозяйничает промышленность - и километры салфеточного полотна и бязи тянутся из Упице по всему свету. Помню австралийские и китайские марки, марки Индии и Капской колонии, которые я собирал в корзинках фабричных контор. Я собирал их с удивлением, словно пар'насии над Жабокрком или кукушкины слезки на Брендах, - а теперь думаю о них, как о маленьких документах, показывающих, до чего изменился тот край, где были созданы "Бабушка"
1926
УГОЛОК СТРАНЫ
Красивый овальный холм и на нем - круглый малспышй замок или, скорей, башня с полумесяцем наверху, окруженная рощей старых деревьев. Замок этот виден с дороги за много миль. А внизу - старый деревянный городишко с сонной площадью и грузным костелом... Наконец вы дома! Это ведь Соботка, а маленький замок - Гумпрехт, где жила та "госпожа, что любила пастушка", - как поется, впрочем, о каждом чешском укрепленном местечке и замке; видимо, в старину овцеводство имело большое распространение. На кладбище лежит поэт Шольц*, а на берегу Жегровки - Франя Шрамек *, который ходит туда купаться и утверждает, что это самое лучшее ыесто на свете; а вокруг - чудесный тихий край, где начал писать зеленое и голубое Вацлав Шпала *. Зеленое, голубое и желтое, потому что нельзя забывать об отличном урожае на полях; а дальше-чернолесье, черные Троски и черная гора Мужский, а там, в самой глубине, - Беддес, и Ештед, и голубой Козаков, и еще много других возвышенностей, которые я не сумею вам назвать. Но между скал опять видны зеленые долины; скалы эти - не дикие и угрюмые, а мирные, романтические, и когда едешь среди них, у тебя всегда так легко на сердце; а дорога приводит к укрепленному местечку Кости, где тоже жила "госпожа, что любила пастушка"; она доходила с ним до самой долины Плаканек, где теплый воздух и теперь еще полон неги.
Этот край слегка на отшибе; оттого он так приветлив, так мил: в деревне на вас собака не залает; я нигде не видал таких добрых собак. К вечеру мириады маленьких лягушек, выпрыгнув из канав, движутся через дорогу - на восток; Семтинская липа смотрит вдаль, за созревшие нивы на Троски, а Троски - на Семтинскую липу, потому что неизвестно, кто из них старше.
И только смеркнется, деревянный городишко сапожников под Гумпрехтом сейчас же засыпает; квадратная площадь натягивает себе одеяло мрака на самую голову, потому что, понимаете, когда светят звезды, незачем светить фонарям, а когда звезды не светят, людям пора спать. Только много-много лет тому назад "госпожа, любившая пастушка", не могла засыпать так быстро, как Соботка; она потихоньку выбиралась ночью из высокого замка и шла, с бьющимся сердцем, к своему пастушку; но ни одна деревенская собака не лаяла на нее, а только виляла хвостом, не мешая ей тихо идти своей дорогой, которая спокойно тянулась себе вверх и вниз, вверх и вниз, как и нынче. Всего этого я, конечно, не могу нарисовать; но я нарисовал вам зато Франю Шрамека, который здесь, на этой вот площади, родился. Хоть он и утверждает, что вышел у меня непохожим, это неправда; когда в нем просыпается жажда, он именно такой, только что густо краснеет и в глазах у него небесная лазурь, да острый нос его принюхивается ко всем благоуханиям и испарениям плодородной земли.
Здесь, в холодном ручье и на знойных путях жатвенных полудней, он, беспокойный, любопытный, сильный и жадный к жизни, начисто забывает о той жестокой и горькой муке, что зовется литературой.
Есть там на одном холме такое место, откуда видно все небо и землю; на этом месте стоит его воздушный замок. Голубоглазому лирическому пастушку, собственно, не нужно даже замка: довольно было бы и хижины...
1925
ЧУДЕСНЫЙ ЛОВ РЫБЫ
Видел я пруды, подернутые утренним туманом и облитые солнечным закатом; пруды, осеребренные осенними заморозками, и черные полночные омуты; видел море и видел лужи; но никогда еще не видел, как пруд спускают и облавливают. Пруд, о котором я говорю, называется Станьковский и находится в долине, за Тршебонью, в краю рожмберских рыболовов; он очень велик и одним концом своим уходит, говорят, куда-то к границам Австрии; но в то холодное, седое утро от него осталась только отороченная илом лужа на дне огромного изогнутого песчаного каньона. В этой-то грязной луже все и происходило.