Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2
Шрифт:
Сторож присаживается рядом с Касьяном.
– - Ночью что-то тихо,-- говорит он.-- Вчера вот, не-приведи господи, что было. Головорез-народ... Из году в год все хуже... А с кого спрос? С меня -- что не углядел... Ворота кому намажут -- я виноват; человека изрежут -- опять я... А разве в этакую темень углядишь? Да и углядишь, не сунешься -- не об двух головах... Головорез-народ...
– - Сибирь-матушка...
– - Ну, опять затвердила сорока Якова одно про всякого.
Молчание.
– - Комар, чтоб те треснуть!
– - хлопает себя по руке Касьян.-- Здесь
– - Ну, уж ты... Понес!
– - улыбается сторож.
– - Ей-богу, право... Уж на что паскудная тварь -- лягушка, а и та в Расее чище.
Касьян немного горячится, что с ним бывает всякий раз, когда он рассказывает о "Расее" и когда ему не верят. Он и сам чувствует, что немного пересаливает, и в силу этого говорит еще с большей горячностью и даже божится, чтобы доказать хотя этим правдивость своих слов. Он вскакивает и, показывая руками невероятные размеры "расейских" лягушек, горячо говорит:
– - У нас лягушки -- во... По картузу, господь с ними.... По траве-то значит, как лошади сигают... Бух, бух... Ей-богу, право...
– - Чего и баять,-- смеется сторож.-- А что огонь у вас в избе-то?
– - дает он разговору другое направление: разговоры о "Расее" ему почему-то неприятны.
– - Спиридона нету. Загулял, должно.
– - А-а... Плохо живут. У бабы-то, значит, грех был до свадьбы,-- ну, конечно, Спиридону и неприятность. Му-жик-от он гордый... Как пьяный напьется, значит, так и давай бабу учить... А что уж -- не вернешь... Опоздал малость с наукой-то.
– - Э-эх, жисть!
– - вздыхает Касьян.
– - Да, брат, жисть... Там дерутся, здесь ругаются, тут блудят, воруют,-- тут и жисть вся. Конец, должно, скоро... Перед концом это. Народ болтает: знамение уж было... Да... Днем, значит, работают, а как ночь -- и начинается. Ночью живут, потому днем не до жизни. Много я насмотрелся... и так надо говорить -- жисть теперь нестоющая... По нынешним бы временам первейшее бы дело в пустыню идти, чтобы, значит, людей звания не было, да где ее найдешь, пустыню-то? Везде напакостили, везде торчат. Сторож говорит неспокойно, даже как будто сердито.
– - В Расее не так,-- начинает было Касьян, но не развивает своей мысли, так как уже знает, что сторож не верит в возможность хорошей жизни на земле и что разговоры о "Расее" его раздражают, хотя он ничем и не выказывает этого.
– - Что там Расея... Везде одно... Довольно я насмотрелся... Жизнь прожить -- не поле перейти, всего навидался... В старину, бают, лучше было, да кто знает. Тут, значит, живешь, небо коптишь, счастья не видишь, а на том свете -- в ад милости просим, жил неправильно. Э-эх-ма!.. Плохо, брат Касьян.
Молчание.
– - Спокой человеку надобен,-- нарушает его Касьян.-- И чтобы на своей стороне...
– - Губы-то у тебя не дуры... спокой!.. Нет, тебе говорят, человеку спокоя ни на этом, ни на том свете. Праведники -- ну, тем, конечно, другая планида, а нам, Касьянушка, лучше бы, значит, и не жить вовсе.
– - Ежели бы на своей стороне,
– - В пустыню бы вот, говорю, уйтить, да... У меня старший брат ходил в пустыню-то... Да, видно, кому положено от бога спастись, тот спасется, а кому не положено -- тут уж как ни бейся, ничего не поделаешь... Ушел, значит, брат в пустыню, в лес, землянку себе сочинил и начал было спасаться...
– - Ну?
– - Ну и не выдержал: недели через две назад пришел, в мир... Искушения не выдержал: черненькие запугали. Однова, говорит, в лесу напали да давай рогами. Чуть насмерть не забодали, да, говорит, сжалился господь, привел на ум воскресную молитву... А то раз ночью приходят к нему в виде как бы две девицы. "Пусти,-- говорят,-- ночевать, дедушка, потому как шли и заблудились, а в лесу ночью боязно". А дело было зимой, а они чуть не нагишом... Великий был соблазн... А в дверь каждый день ломились. Да мало ли чего было... Ну и не выдержал: ежели ведь одного черта встренешь, и то, чаи, с перепугу подохнешь; а ну, как они десятками да сотнями перед тобой орудовать начнут, мудровать всячески?.. Так оно, значит, и выходит: в миру от людей не спасешься, а в пустыне -- от чертей... Куда ни кинь, везде клин: в миру от людей тесно, в пустыне -- от чертей. Ни к чему все выходит... Как там ни бейся, а все равно...
Где-то вдали раздаются звуки гармоники и пьяные голоса. Сторож обрывает свою неспокойную речь и прислушивается.
– - Вот-те и Спиридон идет!
– - замечает он.
Пьяная толпа, повидимому, приближается,-- звуки гармоники становятся все громче и громче. Пьяный хор на всю улицу горланит песню. Мотив у песни странный... Походит на то, как будто кому-то понадобилось в коротенькой и бойкой музыкальной фразе выразить великую и отчаянную жалобу, неисходную тоску. И потому издали песня кажется как будто веселой, а вблизи -- тоскливой до холодного отчаяния. Кажется, что давно подавляемое горе проснулось в пьяных сердцах и выливается в диких и пьяных криках...
Посмотрю на свово сына,--
Сердце оборвется...
Пьяные голоса точно обрубают последнюю ноту, гармоника подхватывает мотив... Низкие минорные тоны... но они кричат и чередуются друг с другом быстро-быстро, точно в разудалой, плясовой песне... Это -- пьяное рыдание, это -- ужас перед судьбой, это -- беспросветное, полусумасшедшее отчаяние...
А потом опять нестройно орут пьяные голоса:
Та же горькая судьбина
Ему достается...
– - Спиридон и есть,-- различает Касьян в хоре голос своего хозяина.-- Дюже весел... Будет бабе...
Толпа с пеньем и криком проходит мимо. От нее отделяется темная фигура и, шатаясь, приближается к собеседникам.
– - Кто сидит?!-- раздается сердитый и хриплый окрик. Кажется, что Спиридону нужно сорвать на ком-нибудь свою злость, и своим вызывающим окриком он хочет вызвать такой же задорный и злой ответ.
– - Это я... мы...-- робко отвечает Касьян.