Рассказы и повести

Токарева Виктория

Может быть, действительно определить себя в дурдом. Раньше это заведение называлось "дом скорби". Мне дадут байковый халат, и я буду бродить, обезличенная, среди таких же, в халатах. Там все скорбят. Все в халатах. И я - как все.

В середине дня звонит Другая Подруга. Все-таки дотерпела до середины дня.

– Как ты?
– спрашивает она. Хочет выяснить, как я корчусь, а потом побежать к Подруге и рассказать. Это даже интереснее, чем сходить в театр. Тут ты и драматург, и актер, и режиссер. А там - пассивный зритель.

– Что ты имеешь в виду?
– не понимаю я.

– Ну, вообще...
–

мнется Другая Подруга.

– Индира Ганди в Москву приехала, - говорю я.
– На отца похожа.

– На какого отца?

– На своего. На Джавахарлала Неру.

– А-а...
– соображает Другая Подруга.
– А зачем она приехала?

– По делам. А час назад произошла стыковка грузового корабля.

– Где?

– В космосе.

– А ты откуда знаешь?

– В газете прочитала. Ты газеты получаешь?

Но Другую Подругу интересует не то, что происходит в мире и в космосе, а непосредственно в моем доме.

– Ты-то как?
– снова спрашивает она.

– А что тебя интересует?
– наивно не понимаю я.

– Ну так... в принципе.

– В принципе, - говорю я, - неудобно сидеть на двух базарах одним задом, если даже он такой большой, как у тебя.

– Ты что, обиделась?
– подозревает Другая Подруга.

– Нет. Что ты...

Я возвращаю трубку на место. Представляю себе смущение Другой Подруги и ее летучую досаду. "Несчастные сукины дети", - прочитала я недавно. Не помню, у кого и где. Так и мы все: несчастные сукины дети - сыны и дочери. Мы сами во всем виноваты, нас не за что жалеть. Но мы несчастны, и нас надо пожалеть.

Ближе к вечеру звонит Гомонов и приглашает на концерт знаменитого певца. Лучше бы сел и написал главу. Обычно я не принимаю никаких мелких, равно как и крупных, услуг. Но если я останусь дома, я буду думать, а мне нельзя. Так же, как замерзающему спать. Ему надо двигаться, ползти.

Из соседней комнаты доносится смех Маши и Кости. А точнее - ржание. Так активно радостно воспринимать мир могут только очень молодые и очень здоровые организмы, у которых отлично отлажены все системы.

Певец на сцене поет и движется. Его ноги ни секунды не стоят на месте. Эту манеру принес к нам в Союз негр из "Бони М". Наш ничем не хуже: курчавый, весь в белом атласе, летящая блуза, пульсирующий нерв, будто его подключили к розетке с током высокого напряжения.

Я смотрю на него бессмысленным, застывшим глазом, как свежемороженый окунь с головой. Я не могу сказать, что мне нравится. И не могу сказать: не нравится. Мои нервы отказываются участвовать в восприятии. Мне все равно. Даже если бы на меня сверху стала падать люстра, я не поднялась бы с места.

Певец окончил песню. Сидящие передо мной девушки захлопали, заверещали, забились в падучей. Одна из них побежала вниз с букетом цветов. Я догадалась, что это - сырихи. Слово "сыриха" зародилось в пятидесятые годы, во времена славы Лемешева. Поклонницы стояли под его окнами на морозе и время от времени заходили греться в магазин "Сыр" на улице Горького. Сыриха - это что-то глупое и неуважаемое обществом. Зато молодое и радостно восторженное.

Я давно уже заметила, что природа действует по принципу "зато". Уродливый, зато умный. А если умный и красивый, зато пьет. А если и умный, и красивый, и не пьет (как я), зато - нет счастья в жизни. И

каждая судьба - как юбилейный рубль: с одной стороны одно, а с другой - другое.

Окончилось первое отделение.

Мы с Гомоновым вышли в фойе. Он стоял возле меня - некрасивый, изысканный, как барон Тузенбах в штатском. Вид у него был понурый, оттого, что не написал главу и не придумал, как наврать.

Случайно я напоролась на свое отражение в зеркале и не сразу узнала себя. Во мне что-то существенно изменилось. Раньше у меня было выражение надежды и доверия. Я была убеждена, что меня все любят. Я к этому привыкла. Сначала меня любили в семье, потому что я была младшая. Потом меня любили в школе, потому что я была способная и добросовестная. Наша классная воспитательница входила в класс и говорила: "Все вы лодыри и разгильдяи. Одна Перепелицына как звезда в тумане". Перепелицына - это я. Потом меня любили в институте, на кафедре, в городе Нуре. Меня безнадежно и ущербно любил Востриков до тех пор, пока не возненавидел. Но я не замечала ни любви, ни ненависти. Как говорила моя мама: "Старуха на город сердилась, а город и не знал". Я привыкла к тому, что я самая красивая, самая умная, самая-самая. А сейчас надежда, и доверие, и самость сошли с моего лица. Оно стало растерянное и туповатое, как у покинутой совы.

– Вы, наверное, думаете, зачем я вас пригласил?

– Нет. Не думаю, просто лишний билет и свободный вечер.

– Нет. Не просто, - серьезно возразил Гомонов.
– У меня к вам очень важный разговор.

Может быть, он решил сделать мне официальное предложение?

– Нина Алексеевна, я хочу у вас спросить: стоит мне оставаться в науке?

– Но ведь вы уже пишете диссертацию...
– удивилась я.

Диссертация Гомонова похожа на комнату Маши Кудрявцевой - несобранная, хламная, но в ней есть нечто такое, будто в эту же самую комнату через разбитое окно хлещет летний грибной дождь.

– Ну и что? Все пишут, - обреченно согласился Гомонов.
– Но, может быть, я бездарен...

– Кто вам это сказал?

– Востриков.

– Он так и сказал?
– не поверила я.

– По форме иначе, но по существу так...

Этот принцип называется "топи котят, пока слепые". Востриков сознательно или бессознательно боится конкуренции. Но не могу же я сказать, что самый бездарный изо всех бездарных, король бездарностей - это сам Востриков. Все его статьи вылизаны и причесаны, но ни дождя, ни солнца там нет. Там просто нечем дышать.

– А зачем вы верите? У вас должно быть свое мнение на свой счет... дипломатично вывернулась я.

– У меня его нет, - Гомонов искренне вытаращил глаза.
– Я про себя ничего не понимаю...

Я давно заметила, что талантливые люди про себя ничего не понимают.

– Вы правы, - сказала я.
– Пишут все, но вы - настоящий ученый. И ваши ошибки для меня дороже, чем успехи Вострикова.

Гомонов смотрел на меня, как сыриха на Лемешева. Он видел во мне не только меня, но и подтверждение себя. Последнее время он потерял себя, поэтому на его лице поселилось отвращение к жизни. А потерять себя так же мучительно, как потерять другого. Например, Мужа. Но я вернула Гомонову себя, и его глаза стали медленно разгораться, как люстра над залом. Он похорошел прямо на глазах, как Золушка после прихода феи.