Рассказы и повести
Шрифт:
Дом и сад были отделены от улицы высокой стеной. На стене, прямо над собачьей будкой, сидела кошка и созерцала этот мир спокойно и отрешенно, как представитель дзенбуддистской философии.
Кошка смотрела на небо, сине-голубое и просторное. Я тоже посмотрела на небо, и мне показалось, что здесь оно выше, чем в Москве, хотя, наверное, так не может быть. Небо везде располагается на одной высоте. Далее кошка приспустила глаза на верхушки деревьев. Ветки еще голые, но чувствуется, что почти каждую секунду готовы взорваться и выхлопнуть хрупкие
Карай стоял задрав голову, неотрывно глядел на кошку. Его ноги наливались, наливались мышечной упругостью, и вдруг - рывок... Карай, как живой снаряд, метнул вверх всю свою веками накопленную ненависть, но цепь оказалась короче стены сантиметров на двадцать, и эти двадцать сантиметров решили дело и вернули Карая к будке, при этом чуть не оторвав ему голову. И тогда Карай все понял - и про кошек, и про людей - и зашелся, захлебнулся яростным протестом. А кошка лениво встала и пошла по стене с брезгливым выражением. Она бы и дальше сидела, ей плевать, что там происходит, внизу, но такое количество шума и недоброжелательства мешало ей созерцать мир. Какое уж тут созерцание...
Из дома вышла годовалая Диана, дочка Лии. У нее были черные керамические глаза и ресницы такие длинные и загнутые, как будто их сделали отдельно в гримерном цехе.
– Вав!
– она ткнула кукольным пальцем в сторону Карая.
Кошки не было и в помине, а Карай все захлебывался бессильной яростью, которую ему необходимо было израсходовать.
Из дома выбежала Лия. На ней - платье Дузе, которое досталось ей, естественно, не от Дузе. Она сшила его себе сама, скопировав с картинки. Вид у нее был романтический и несовременный, с большой брошью-камеей под высоким воротником.
– Замолчи!
– крикнула она Караю с радостной ненавистью, потом схватила Диану на руки и начала целовать так, будто ее сейчас отберут и больше никогда не покажут.
– Она у меня чуть не умерла, - сообщает мне Лия, отвлекшись от приступа материнской любви.
– У нее от пенициллина в кишках грибы выросли.
– Какой ужас...
Диана высокомерно смотрела на меня с высоты материнских рук.
– Слушай, а вот нас растили наши матери... Столько же времени тратили? Так же уродовались?
– Наверное. А как же еще?
– В таком случае мы не имеем права на свою жизнь.
– Как это?
– не поняла я.
– Ну вот, я трачу на нее столько сил, только ею и занимаюсь. Значит, она - моя собственность. А я - мамина. И если я, к примеру, захочу отравиться, значит, я покушаюсь на чужую собственность. Пока живы родители, мы обязаны жить.
Я внимательно исподлобья смотрю на Лию, потому что ее слова имеют для меня особый смысл. Она замечает мое выражение. Она замечает абсолютно все.
– Пойдем покажем тете цветочек!
Мы идем в сад, садимся на корточки и смотрим, как из земли тоненький, одинокий и трогательный
Мы смотрим, завороженные. Мне кажется, что от желтого колокольчика исходит тихий звон.
– У...
– Диана выпячивает крошечные губки, как обезьяний детеныш, и показывает на цветок.
Карай в углу двора все продолжает взвывать и взлаивать, не может успокоиться.
– Ты знаешь, он дурак, - делится Лия.
– Но Саша его любит. По-моему, он любит собаку больше, чем меня. Правда.
Мы поднимаемся и идем завтракать.
На столе среди закусок, которые я называю "колониальные товары", гора плова. Поверх рисового купола - куски баранины, ломтики айвы, головки тушеного чеснока и еще какая-то красота и невидаль.
Лия накладывает в мою тарелку. К лицу поднимается дух баранины и особой травы под названием "зира". Каждая рисинка отделена друг от друга и отлакирована какимто благородным жиром.
– Ну, чего ты сидишь?
Я с неуверенностью потянулась к вилке.
– Руками...
– она сложила щепоть из трех пальцев и показала, как надо ею пользоваться.
Я повторила. У меня получилось.
Лия смотрела на меня с этнографическим интересом.
– Ну?
– спросила она.
– Ничего. Странно...
– Я действительно не могла объяснить своего состояния.
Моя плоть как бы возвращалась ко мне после долгого конфликта. Как будто мы с ней были в ссоре, а теперь миримся. Это было замечательное чувство, райское блаженство, и я даже подумала: "Может, я уже умерла и теперь нахожусь в раю..."
Пришла мать Лии и забрала Диану. Мы остаемся вдвоем на кухне за большим деревянным столом. Я - в чопане. Лия - в платье Дузе. От платья Дузе Лия переключается на Италию, а с Италии - на свою поездку в эту кап. страну по туристической путевке.
Самолет рейсом "Ташкент - Милан" вылетал, естественно, не из Самарканда, а из Ташкента.
Лия выяснила день и час отправления и, зная свои взаимоотношения со временем, решила приехать в Ташкент на сутки раньше, с запасом в двадцать четыре часа. Эти двадцать четыре часа надо было где-то скоротать, и Лия поселилась в гостинице, в двухместном номере.
Ее соседкой по номеру оказалась украинская девушка Анна, которая не имела к группе никакого отношения. Она была сама по себе и проводила время странным образом: все время лежала на кровати и плакала.
Лия, зная свою манеру во все вмешиваться, решила на этот раз ни во что не вмешиваться и делала вид, что ничего не замечает. Но Анна все плакала и плакала, весь день и вечер, и тогда Лия не выдержала и спросила:
– Что ты плачешь?
Анна призналась, что она беременна от некоего Рустама, которого полюбила на Великой стройке. А Рустам ничего не знает, так как вернулся в свой родной кишлак. Это не особенно далеко от Ташкента, но Анна боится ехать к нему одна.