Рассказы из прошлого
Шрифт:
– Неблагодарный… Ох неблагодарный!
– А за что, за что мне быть благодарным? За твою ненависть ко всему? За что? За то, что живу у тебя? За то, что вечно попрекаем во всех грехах? Ты чего добиваешься, чего хочешь? Сколько можно уже ворчать? Разве я твою тщедушную жизнь испортил? Я тебе спокойно жить не даю? Ты меня оставил в качестве чего, груши для битья? Я подыхаю, с каждым днем открываю глаза и чувствую, как же мне плохо. И плохо не от своих болячек. Мне плохо от тебя, от твоей моральной тирании. Ты на себя бы посмотрел. Почему от меня пол села шарахается, как от прокаженного? – Ты постарался.
– Сдохнешь, сдохнешь, – проворчал дед, – вот как мать твоя потаскушка и загнешься.
– Заткнись, – закричал Петя.
– Тащил эту мразь на своих плечах. Не дочь – а уродка. Терлась по углам, у каждого столба сношалась да ширялась.
– Заткнись! Замолчи! – звучал неистовый вой в трясучке.
– Тебя выродила, подонка, на мою седую голову, такую же скотину, подобную себе.
– Заткнись! Мразь! Закрой поганый рот!
Рука сама поднялась вверх. Рука сама приставила дуло пистолета ко лбу. Зажмурился. Спустил курок.
Когда открыл глаза, тело деда с отверстием в голове лежало посреди хлева, истекавшее тонкой струйкой алой крови прямо на дерьмо. От увиденного желудок парня вывернуло. В беспамятстве он вышел из хлева заперев за собой калитку.
Закрылся в доме.
Что теперь делать? Он метался по комнатам взад-вперед, он бился в трясучке. Счет времени был потерян, реальность плыла перед глазами. Спустя пару минут, а может и пару часов, он потерял сознание на засаленном ковре в зале.
Вокруг темно. Петя медленно поднялся с ковра. Голова трещала по швам, желудок выл, а зрение никак не позволяло сфокусироваться на предметах. Наконец, на электронных часах он разглядел крупные зеленые цифры – 04:12.
– Твою ма-ать…, – сиплым голосом произнес он в пустоту.
Включив свет он осторожно прошел в комнату к деду. Никого нет. Собравшись с силами, Петя накинул на себя фуфайку и вышел во двор. Еще несколько минут он не решался войти в хлев. Наконец, медленно подойдя к калитке и отодвинув засов, на стене он нащупал выключатель.
Его охватил страх и ужас. На полу лежало тело с начисто выеденным лицом, обгрызанной шеей и по локти сожраными руками. Одежда в этих местах была в клочья разорвана. Кровавое месево устилало весь хлев. Свиньи рядом довольно хрюкали.
Петя сел на хлипкий табурет стоящий в углу и просто не верил в то, что видел перед собой.
Как выходить из ситуации? Что теперь делать? – Только эти вопросы звучали в его голове. Сожалеет ли он о произошедшем? – Конечно нет. Дряхлая тварь. Он заслуживал своей участи, за всю травлю, за все слова и действия, за все свое отношение. Он не имел никакого права на все это. Он – не человек, он – скотина.
Последняя мысль пришлась Петру по душе.
Метнув безумный взгляд на объеденное свиньями тело, он встал и отправился в сарай. Вернувшись с пластиковым ведром, в котором лежали топор и нож для разделки, он расстегнул всю одежду на трупе и приступил к разделке. Срезал куски мяса и расправлялся так, как не раз делал это с тушами свиней.
– Хилый
Уже светало. Рубленое мясо свалил в кормушку. Теперь свиньи долго будут сыты. Всю грязь с пола собрал совковой лопатой и свалил в выгребную яму. Размазал все по хлеву. Да и черт с ним, затрется. Несколько кусков мяса отнес в морозилку.
Теперь он один, не только в доме – во всем мире. Родных нет, соседи обходили стороной, спасибо имиджу деда, ведь как подонок он вел себя не только дома. Друзья никогда и не появлялись – одноклассники всегда сторонились чушку Петю, и уж тем более тогда, когда его лицо стали обезображивать морщины, а пальцы рук подагра. В сложившейся ситуации все-таки это играло на руку – никому дела до них не было.
Несколько дней Петя жил в том же привычном ему темпе. Все также ухаживал за свиньями. Они, к слову, свою работу выполнили великолепно. В хлеву не осталось ни следа от былых событий.
Макароны «по-флотски», также к слову, были не очень аппетитными, но по вкусу не отличались от свинины. Но ел их Петя охотно, с остервенением.
Днями сидел в доме со старым телевизором, который не особо то и смотрел. Тот балаболил в комнате как сумасшедший дед – не заткнешь и никуда от его взгляда и ворчания не денешься. Но Петя был даже рад этому. Пусть ворчит. В тишине становилось слышно себя, а так становилось еще хуже.
По вечерам он провожал закаты. Все более на деревню спускалась осенняя прохлада. Мир замирал.
Болезнь же брала свое, состояние и самочувствие ухудшались. Временами становилось тяжело дышать, суставы гнулись все медленнее с более изнурительной болью, волосы и зубы редели.
На вторую неделю к общему недомоганию добавились мучительные кошмары. Словно вперемешку с реальностью, сквозь сон он слышал шаркающие звуки тяжелых тапок, кашель, бубнение. Которую ночь словно наяву он видел в дверном проеме комнаты едва различимый силуэт ненавистного ему деда, на лице которого застыла безобразная улыбка, растянутая от одной скулы к другой.
Так сон ушел вовсе. Проваливался в него ненадолго, просыпался в поту, а потом глаза в потолок лупил.
Мысли в голову лезли. Дед покоя ему и после смерти не давал, все в доме источало его зловоние, словно запертое в клетке гниющее нутро.
Петя ловил его незримое присутствие в предметах, звуках старого дома, а главное – внутри себя. Но заглядывая внутрь испытывал ли он досаду? – Нет. Было ли ему жалко? – Нет. Хотел бы он все изменить? – Никогда.
Покоя бы. Хоть ненадолго. Но увы, нет. Что-то вытравляло его, продолжало душить, не давало ни на минуту остаться самим собой.
Одним утром, после проведенной практически бессонной ночи, с рассветом Петя поднялся с постели. Умывался, зубы чистил. Еще один выпал. Кровь в раковину закапала. Прополоскал рот, обтерся полотенцем. Посмотрел на себя в висящее над умывальником зеркало. С него глядел дед – жутко, пронзающе.
Не поверил. Тер глаза до цветных кругов, лицо трогал. Мельком взгляд бросал в порепанный зеркальный мир – дед щурился.
Зрение садилось, но все же настолько обманывать не могло. Состарился сильно, да так сильно, что все черты убитой суки в себя взял.