Рассказы из сборника "Дождь прольется вдруг"
Шрифт:
– Ехать мне, по правде сказать, не хочется, - говорил я.
– Я надеялся, что между мной и Карен может что-то возникнуть, но теперь уже ясно - я ей не нужен, ни в каком смысле.
– А ты говорил с ней об этом?
– Пытался. Она с удовольствием болтает со мной, как с товарищем по работе, однако сверх этого никаких разговоров вести не желает.
– Вот тут ты меня удивил, - сказал Даррен, и показал рукой на скамейку - может, присядем?
– Я-то думал, ты ей вроде как нравишься.
– Да? А вот мне Карен дала понять, что вы с ней - «вроде как супруги», -
Даррен улыбнулся, вытянул перед собой тонкие ноги.
– Карен и я, мы с ней по очереди моем душевую кабинку и поджариваем хлеб по утрам. Не знаю, понимает ли она, что мои представления о «супружестве» у меня чуть более романтичны. А кроме того, она для меня существо не того пола.
– Она дала мне понять, что это не имеет значения.
– Да? Ну, знаешь, это такой признак по-настоящему умного человека - он способен заставить тебя поверить во что угодно.
Я вгляделся в его лицо, пытаясь понять, не смеется ли он надо мной. Он не смеялся, но я все равно покраснел.
– Так или иначе, - сказал я, - Карен, похоже, не очень восприимчива к романтической идее любви.
– Ты шутишь? Да кто же к ней не восприимчив? Просто разные люди по-разному ее выражают, только и всего.
– Ну, наверняка же ты этого не знаешь?
Он засмеялся, расстегнул молнию на сумке и вытащил журнал под названием «Хорошо подвешенный».
– Только это я наверняка и знаю. Постой-ка… постой, - и Даррен начал перелистывать журнал, отыскивая то, что хотел мне показать.
– Вот, посмотри, - он ткнул пальцем в мужчину с бицепсами размером в мотоциклетные седла, членом величиною с лом и лицом, на котором было написано: «Иди сюда, щенок, я тебя с кашей съем». Даррен подождал, пока я как следует им налюбуюсь, потом приблизил свое лицо к моему и прошептал: - Уверяю тебя, даже этот мужик в самой глубине его сердца, запрятанного под все это мясо, жаждет, чтобы кто-нибудь любил его и только его - преданно, нежно и вечно. К этому, да поможет нам Бог, все и сводится.
Я нервно хихикнул и тут же заметил краем глаза двух прохожих, остановившихся неподалеку и перешептывавшихся. До меня донеслось слово «отвратительно», однако относилось ли оно к «Хорошо подвешенному», который трепетал страницами на коленях у Даррена, или к нам, двум гомосекам, только что не целующимся на стоящей в общественном месте скамье, сказать было трудно.
– У меня все-таки создалось впечатление, что физическая любовь и даже простая привязанность Карен не интересна, - продолжал настаивать я.
– Я понимаю, о чем ты, - вздохнул Даррен.
– Думаю, суррогаты страсти, которые окружают ее со всех сторон, мешают Карен хоть как-то проявлять свои чувства. Знаешь, мы однажды зашли с ней в банк и там, в очереди, стояла обжимавшаяся парочка. Карен с отвращением понаблюдала за ней, а потом сказала: «Интересно, кого они хотят обмануть?». Может быть, те двое ее и услышали. Во всяком случае, они прыснули и принялись целоваться прямо-таки поскуливая, что твои счастливые собачонки. Карен посмотрела на них
– Грустно все это.
– Да, а тут еще ее детство: сексуальные надругательства, лупившие друг друга родители. Хотя я думаю, что, на самом-то деле, очень многое объясняется ее глухотой.
– Чем?
– Глухотой. Ты разве не знал, что она почти ничего не слышит?
– Что?! Нет!
– Ну конечно. Когда ей было восемь, папаша отлупил ее по голове ракеткой для настольного тенниса, и после этого со слухом у нее стало совсем худо. Нет, по губам она читает отлично, но ведь интонации так важны, а их-то она и не воспринимает. В конце концов, и люди искренние, и последние ублюдки могут говорить в точности одно и то же, и если не слышать, как они говорят, возникает, наверное, искушение считать неискренними всех и каждого.
– Глухота… - ошарашенным эхом отозвался я и прислонился к Даррену, словно ища поддержки. Еще одна пара прохожих, таращилась на нас с отвращением и жалостью, видимо, решив, что я вот прямо сию минуту узнал, что болен СПИДом.
– И при этом она же такая гордая, - продолжал Даррен.
– Ведет себя так, будто все у нее замечательно. Она даже изобрела нечто вроде системы ответов на телефонные звонки, пригодной на все случаи жизни, представляешь?
– Ох, Даррен, - воскликнул я, когда услышанное дошло до меня целиком и полностью.
– Как я тебе благодарен! Это же все меняет!
И мы опять обратились - в глазах прохожих - в чету влюбленных гомосексуалистов, милующихся на скамейке.
– Так что ты теперь собираешься делать?
– спросил Даррен.
– Ты бы шел на работу, - посоветовал я ему.
– Не знаю, чем все кончится. Может, мы еще и увидимся в «Туннеле любви». И спасибо тебе за все.
Даррен, с всегдашним его спокойным достоинством, обнял меня на прощание и ушел.
А я отправился прямиком в магазин почтовых принадлежностей - в изысканный, косящий под старину - и купил там пачку бумаги для писем, украшенной мотивами «Ветра в ивах». Во внутреннем кармане куртки у меня отыскалось орудие прежней моей деятельности - тонкий фломастер. Поймав и не отпуская взгляд продавщицы, я объяснил ей, что должен написать чрезвычайной важности письмо, для чего мне придется оккупировать самый краешек ее прилавка, - дабы поместить на него листок вот этой восхитительной почтовой бумаги, которую она, о счастье! смогла для меня отыскать. Я смотрел и смотрел ей в глаза и улыбался, а когда понял, , отпустить их на волю, приложил к бумаге самый кончик фломастера и вывел:
«Милая Карен»
[1] «Клинтон - виновен или не виновен» (польск.).
[2] Я говорю по-польски, а ты меня не понимаешь (польск.).
[3] Шестьдесят девять (франц.).