Рассказы мичмана Ильина
Шрифт:
Лордкипанидзе сходит с трибуны. На его тонком и остром лице просвечивает сознание исполненного долга. В центре и справа его приветствуют аплодисментами. Выступление Лордкипанидзе открывает карты правых эсеров. Мне становится ясно, что они решили беречь Учредительное собрание, как в свое время кадеты берегли первую думу. Они хотят использовать Учредительное собрание как легальную базу для свержения власти Советов.
Тут же я вспоминаю, как за несколько дней до открытия "учредилки" мне пришлось до хрипоты спорить с эсерами в красных кирпичных казармах 2-го Балтийского экипажа, на глухом и пустынном Крюковом канале. Правые эсеры тогда играли ва-банк. Они вели азартную и авантюристическую борьбу
– - Почему вы надели матросскую форму? -- удивленно спросил я его.
Алянский сконфузился еще больше.
– - Я теперь поступил во флот, -- глядя мне прямо в глаза и, как всегда, сильно картавя, выпалил Лазарь Алянский.
Я не мог удержать улыбки.
Для проникновения в казармы эсеры широко применили тогда своего рода "хождение в народ", которое на практике превратилось в простой маскарад.
Вскоре открылся митинг. С невысокой эстрады матросского клуба гремели речи эсеров с немилосердным завыванием провинциальных трагиков, с громкими истерическими воплями церковных кликуш, с исступленными звучными ударами кулаком по собственной мясистой груди.
– - У вас, большевиков, руки в крови, -- грозно рычал, потрясая перстом, правоэсеровский златоуст.
Но эти укоры и обвинения не находили сочувствия среди моряков. Даже молодые матросы осеннего призыва грудью стояли за Советскую власть и за большевистскую партию. Не помог и самоотверженный маскарад Алянского. Во 2-м Балтийском экипаже эсеры потерпели внушительное поражение.
Даже Преображенский и Семеновский полки, на которые больше всего рассчитывали правоэсеровские вожди, обманули их ожидания. Несмотря на неутомимую, бешеную активность эсеров, в день открытия Учредительного собрания ни одна часть питерского гарнизона не согласилась поддержать партию Керенского и Чернова.
IV
На трибуну не спеша поднимается Иван Иванович Скворцов-Степанов. Повернувшись всем корпусом к правым скамьям и нервно подергивая стриженой с проседью головой, он с большим подъемом, доходящим до пафоса, разоблачает лицемерие правых эсеров.
– - Товарищи и граждане! -- отчетливо и громко басит Скворцов-Степанов, подкрепляя свои слова энергичными жестами длинной сухощавой руки. -- Я прежде всего должен выразить изумление тому, что гражданин предыдущий оратор угрожал нам разрывом с нами, если мы будем предпринимать известные действия. Граждане, сидящие направо! Разрыв между нами давно уже совершился. Вы были по одну сторону баррикад -- с белогвардейцами и юнкерами, мы были по другую сторону баррикад -- с солдатами, рабочими и крестьянами.
Попутно Иван Иванович, как теоретик, дает урок полигграмоты нашим врагам.
– - Как это можно, -- недоумевает он, -- апеллировать к такому понятию, как общенародная воля... Народ не действует в целом. Народ в целом -- фикция, и эта фикция нужна господствующим классам. Между нами все покончено. Вы -- в одном мире с кадетами и буржуазией, мы -- в другом мире с крестьянами и рабочими.
Впоследствии Скворцов-Степанов с гордостью рассказывал мне, что его речь была одобрена Лениным.
Товарищ Свердлов, отставляя в сторону песочные часы,
Свердлов, которому явно наскучила утомительная процедура, все быстрее выкликает депутатов, и вскоре перед урнами вырастает длинная очередь.
Наконец голосование кончено. Со вздохом облегчения мы приступаем к подсчету шаров в обеих урнах. Итоги сообщаем Свердлову.
Звеня колокольчиком, он приглашает всех занять места и металлическим голосом заявляет:
– - Позвольте огласить результаты голосования. Чернов получил избирательных -- двести сорок четыре и неизбирательных -- сто пятьдесят один. Спиридонова -- избирательных -- сто пятьдесят один и неизбирательных -- двести сорок четыре. Таким образом, избранным считается член Учредительного собрания Чернов. Прошу занять место.
И Яков Михайлович с достоинством сходит с трибуны, уступая место сияющему Чернову. Не садясь в кресло, Чернов произносит цветистую речь. Но сегодня он, видимо, не в ударе -- говорит вяло, с трудом, с напряжением, искусственно взвинчивая себя в наиболее патетических местах.
– - Все усталые, которые должны вернуться к своим очагам, которые не могут быть без этого, как голодные не могут быть без пищи, -- витийствует Виктор Чернов.
"Словечка в простоте не скажет", -- думаю я, тяготясь однообразным и надоедливым красноречием. И мне вспоминается длинноволосый профессор-краснобай Валентин Сперанский, кумир бестужевских первокурсниц, который даже в домашнем быту во время болезни говорил напыщенным высоким штилем: "Меня постигла злая инфлюэнца..."
– - Уже самым фактом открытия первого заседания Учредительного собрания провозглашается конец гражданской войне между народами, населяющими Россию, -- торжествующе обводя зал широко раскрытыми глазами, продолжает сладкозвучно декламировать Виктор Чернов.
Его слушают плохо; даже эсеры болтают, зевают, выходят из зала. Наши на каждом шагу перебивают оратора презрительными насмешками, иронией, издевательством.
Публике, переполняющей хоры, тоже надоедает его пустая и нудная болтовня. Она сверху подает свои реплики. Чернов теряет терпение, предлагает шумящим удалиться и, наконец, угрожает "поставить вопрос, в состоянии ли здесь некоторые вести себя так, как это подобает членам Учредительного собрания".
Бессильные угрозы Чернова окончательно выводят нас из себя. В шуме и гаме тонут его слова. Как за спасательный круг, он хватается за дребезжащий колокольчик и в бессилии погружается в широкое, массивное кресло, откуда торчит лишь его седая кудлатая голова.
V
Как заунывный осенний дождь, льются в зал потоки скучных речей. Уже давно зажглись незаметно скрытые за карнизом стеклянного потолка яркие электрические лампы. Зал освещен приятным матовым светом. Все больше редеют покойные мягкие кресла широкого амфитеатра; члены Учредительного собрания прогуливаются по гладкому, скользкому, ярко начищенному паркету роскошного Екатерининского зала с круглыми мраморными колоннами, пьют чай и курят в буфете, отводят душу в беседах.